Леда без лебедя

д'Аннунцио Габриэле

Это угадывалось в его несвязной, всегда красочной речи. На обратном пути он долго не произносил ни звука, а я все смотрел и смотрел на него, и сердце мое отзывалось на многие его странности.

— У тебя мама дома… Она ждет тебя… целует… — прошептал он наконец едва слышно и взял меня за руку.

Сияющее солнце садилось за горы, блики играли на поверхности реки.

— А твоя где? — проговорил я, с трудом сдерживая слезы.

Он заметил двух воробьев, присевших на дороге, поднял камешек и, словно прицелившись из воображаемого ружья, далеко зашвырнул его. Воробьи вспорхнули и помчались стрелой.

— Летите, летите! — напутствовал он, громко смеясь, провожая взглядом полет птиц в перламутровом небе. — Летите, летите!

* * *

Я уже давно заметил, что он изменился; казалось, у него постоянный озноб, он носился по полям, как жеребенок, пока, задыхаясь, в изнеможении не падал на землю, и лежал так часами, поджав колени к животу, неподвижный, с застывшим взглядом под неистовым полуденным солнцем. Вечером он набрасывал на плечо старый красноватый пиджак и прогуливался по площади крупными, плавными шагами испанского гранда. Он избегал меня. Не приносил больше ни маков, ни ромашек. Я страдал. Правду говорили бабки: этот человек заворожил меня. Однажды утром я решился и пошел ему навстречу, он не поднял глаз и покраснел как мак.

— Что с тобой? — спросил я возбужденно.

— Ничего.

— Неправда.

— Правда.

— Нет.

Я заметил, что он пламенным взглядом смотрит куда-то позади меня. Обернулся — на пороге лавочки стояла дородная

девушка-простолюдинка.

— Тереза… — пробормотал Чинчиннато, побледнев.

Я все понял: бедняга видел в этой девушке обольстительницу из своего селения, из-за которой помутился его рассудок.

Два дня спустя они встретились на площади. Он приблизился к ней улыбаясь и прошептал:

— Ты прекраснее солнца!

Она закатила ему пощечину.

Вокруг вертелись мальчишки, они принялись шумно дразнить Чинчиннато; он стоял одинокий, потрясенный, бледный как полотно. В него полетели огрызки, один попал в лицо. Он бросился на мальчишек, рыча словно разъяренный, раненый бык, схватил одного и швырнул на землю, будто тюк с тряпьем.

* * *

Я видел из окна, как его вели в наручниках два карабинера, кровь струилась у него из носа по бороде, он шел под оскорбительные выкрики односельчан, ссутулившийся, униженный, дрожащий. Я проводил его взглядом, в глазах у меня стояли слезы.

Мальчишка-озорник, к счастью, отделался несколькими синяками — Чинчиннато выпустили через два дня.

Несчастный! Его было не узнать! Он помрачнел, стал недоверчивым, озлобленным. Иногда я видел, как он вечером по-собачьи юркал в грязные, темные переулки.

Однажды в прекрасный октябрьский день, когда солнце сияло на кобальтовом небе, его нашли раздавленным на железнодорожных путях, возле моста, — сплошное кровавое месиво. Одна нога, отрезанная колесами, была отброшена на двадцать шагов вперед, в волосах запеклась кровь, лицо без подбородка смотрело двумя распахнутыми жуткими зеленоватыми глазами.

Бедняга Чинчиннато! Ему захотелось увидеть поближе чудовище, которое мчится, как он говорил, далеко-далеко, черного длинного дракона с огненными внутренностями, как у дьявола.

ЛАЗАРЬ

Он стоял под тоскливым облачным небом возле хибары, отупевший, прямой; грязный свитер висел на нем мешком и морщил на тощих бедрах. Он смотрел на убогую, безмолвную, унылую деревню, на скелеты деревьев, выступавшие из низко стелившегося тумана, смотрел, и в его глазах разгорался недобрый огонек голода; хибара рядом, в полумраке, накрытая промокшими под дождем кусками парусины, напоминала огромное, костлявое животное с провисшей кожей.

У него уже целый день ничего не было во рту, последние крошки хлеба отдал утром сыну, этому чудовищу с распухшей, как на дрожжах, безволосой головой, похожей на большую тыкву; живот у Лазаря пустой, как этот барабан, в который он безнадежно бьет, чтобы какой-нибудь негодяй принес хоть сольдо на этого уродца-сына. Но кругом ни души, а младенец валяется там, на куче грязного тряпья, поджав тощие ножки к рахитичной голове, стучит зубами от озноба; и удары в барабан отзываются болью в висках Лазаря.

С темного неба сыпал неистовый, беспрестанный, пронизывающий до костей дождь, кровь холодела от него.

Барабанные удары ватно падали в эти бескрайние, печальные, осенние сумерки, даже эхо молчало. Лазарь, посиневший, замерзший, бил стоя в барабан, уставясь в сумерки, словно собирался проглотить их, и напряженно прислушивался от удара до удара, не послышится ли хоть пьяного выкрика. Он обернулся несколько раз посмотреть на этот кусочек плоти, натужно дышавший на куче тряпья, и встретил взгляд безутешного страдания.

Никто не появлялся. Из темного переулка выскользнул пес, пробежал мимо, поджав хвост, потом остановился за хибарой и принялся обгладывать невесть откуда взявшуюся кость. Барабан молчал, порывы ветра взметали под дубом высохшие листья, наступила тишина, слышался только хруст кости, капание воды, приглушенный хрип ребенка, хрип сродни тому, что вырывается из перерезанной глотки.

La pioggia nel pineto

Taci. Su le soglie del bosco non odo parole che dici umane; ma odo parole pi'u nuove che parlano gocciole e foglie lontane. Ascolta. Piove dalle nuvole sparse. Piove su le tamerici salmastre ed arse, piove su i pini scagliosi ed irti, piove su i mirti divini, su le ginestre fulgenti di fiori accolti, su i ginepri folti di coccole aulenti, piove su i nostri volti silvani, piove su le nostre mani ignude, su i nostri vestimenti leggieri, su i freschi pensieri che l’anima schiude novella, su la favola bella che ieri t’illuse, che oggi m’illude, o Ermione. Odi? La pioggia cade su la solitaria verdura con un crepit'io che dura e varia nell’aria secondo le fronde pi'u rade, men rade. Ascolta. Risponde al bianto il canto delle cicale che il pianto australe non impaura, n'e il ciel cinerino. E il pino ba un suono, e il mirto altro suono, e il ginepro altro anc'ora, stromenti diversi sotto innumerevoli dita. E immersi noi siam nello spirto silvestre, d’arb'orea vita viventi; e il tuo volto ebro `e molle di pioggia come una foglia, e le tue chiome auliscono come le chiare ginestre, o creatura terrestre che hai nome Ermione. Ascolta, ascolta. L’accordo delle aeree cicale a poco a poco pi'u sordo si fa sotto il pianto che cresce; ma un canto vi si mesce piu roco che di laggi'u sale, dall’umida ombra remota. Pi'u sordo e pi'u fioco s’alienta, si spegne. Sola una nota ancor trema, si spegne, risorge, trema, si spegne. Non s’ode voce del mare. Or s’ode su tutta la fronda crosciare l’argentea pioggia che monda, il croscio che varia secondo la fronda pi'u folta, men folta. Ascolta. La figlia dell’aria `e muta; ma la figlia del limo lontana, la rana, canta nell’ombra pi'u fonda, chi sa dove, chi sa dove! E piove su le tue ciglia, Ermione. Piove su le tue ciglia nere s'i che par tu pianga ma di piacere; non bianca ma quasi fatta virente, par da scorza tu esca. E tutta la vita `e in noi fresca aulente, il cuor nel petto `e come p`esca intatta, tra le p`alpebre gli occhi son come polie tra l’erbe, i denti negli alv'eoli son come mandorle acerbe. E andiam di fratta in fratta, or congiunti or disciolti (e il verde vigor rude ci allaccia i mall`eoli c’intri ca i ginocchi) chi sa dove, chi sa dove! E piove su i nostri volti silvani, piove su le nostre mani ignude, su i nostri vestimenti leggieri, su i freschi pensieri che l’anima schiude novella, su la favola bella che ieri m’illuse, che oggi l’illude, o Ermione.

Дождь

в сосновом лесу

Тише. На полянах лесных я не слышу слов твоих человечьих. Я слышу, как капли и листья шепчут слова на странных наречьях. Послушай. Литься продолжают капли по веткам провисшим, тяжелым лапам, по чешуйкам сосновым, колючим кронам, листам зеленым лавровым, по мокрым кистям и листьям дрока, по цветам с душистым тягучим соком, по нашим одиноким лицам вода струится, по ткани, по легким чистым одеждам и по нежданным надеждам. И дождь станет лаской, волшебной сказкой, что прежде тебя манила, меня так манит, о Эрмиона. Ты слышишь? Колышет дождь печальные ветки — частые, редкие,— меняя звучание на кистях и листьях — звонче, тише… Послушай. Так близко вторят хором дождю цикады, словно им не преграда нависшее низко небо и тучи. И звучны песни сосен и мирта и говор дрока, словно пальцами дождик к струнам прикасается странным. И в юном лесном мире лишь двое на поляне в роще, и лицо твое строго и вдохновенно, кудрей сплетенья пахнут неуловимо цветами жасмина и резедою, о созданье земное, чье имя Эрмиона. Слушай, слушай. Летучих цикад стрекотанье все глуше, и тучи все звонче плачут. Тени прячут в сплетеньи ветвей набухших, как тайну, трескучий отзвук далекий. Слушай, звук гаснет. Лишь влажный воздух задержит эхо. Звук гаснет. И снова дрожит. И гаснет. Шума моря не слышно за шумом капель. Листья колышет дождь серебристый, звенит по лужам, стучит торопливо по иглам смолистым — звонче, глуше, — послушай. Молчалива дочь неба птица; в глуши тенистой за корягой заговорила дочь ила. И влага на твоих ресницах, Эрмиона. Дождинки на черных ресницах, кажется, что ты плачешь, и на наши лица иначе упала тени зелень, словно с лесом нас породнила. И сок жизни в жилах хмелен, и сердце плодом застыло сладким, и кажутся родниками два глаза черных, и зубы в деснах — миндальные зерна, и мы идем без оглядки, и нам на поляне оплетают ноги травы стеблями, мочат влагой росной, и мы идем куда-то, куда же?! По нашим одиноким лицам вода струится, по ткани, по легким чистым одеждам и по нежданным надеждам; и дождь станет лаской, волшебной сказкой, что прежде меня манила, тебя так манит, о Эрмиона. Перевод А. Евдокимова.