Леда без лебедя
Шрифт:
Настойчивые уговоры и крики Турленданы сломили наконец упрямство верблюда. Неуклюжее существо, кожа да кости, раскачиваясь, поднялось над напиравшей толпой.
Со всех сторон на плавучий мост стекались матросы и пескарцы. За вершиной Гран-Сассо садилось солнце, озаряя весеннее небо розоватым светом; за день с влажной равнины, с поверхности прудов, рек и моря испарилось много влаги; дома, паруса, реи, растения — все казалось розоватым, предметы виделись прозрачными, размытыми, как бы колеблющимися, утопленными в закатном свете.
Мост, опиравшийся на просмоленные лодки, скрипел под тяжестью толпы, словно плот на плаву. Зрители радостно гудели. Турлендану с
Зеваки уже запомнили имя животного и с какой-то врожденной шумливостью кричали в порыве веселья, обуревавшего всех на закате этого весеннего дня:
— Барбара! Барбара!
Слушая одобрительный шум, Турлендана, прижатый к груди верблюда, испытывал почти отцовскую гордость.
Внезапно ослица надрывно, со страстью разразилась такими пронзительными и неблагозвучными руладами, что толпа ахнула. Простодушный смех прокатился от одного до другого конца моста, словно журчание ручья, низвергающегося по каменистому склону.
Турлендана начал протискиваться сквозь толпу. Его никто не знал.
Когда он добрался до ворот города, где женщины торговали утренним уловом в больших плетенных из камыша корзинах, к нему подошел Бинке-Банке, коротышка с желтым, словно выжатый лимон, морщинистым лицом, и привычно, как это было заведено со всеми приезжими, предложил устроить на постой.
Сперва он кивнул на Барбара.
— Свирепый?
— Какое там! — улыбнулся Турлендана.
— Ладно, — успокоился Бинке-Банке, — тогда вам в самый раз постоялый двор Розы Скьявона.
Повернули к Рыбной лавке, к церкви Святого Августина, толпа повалила за ними. Женщины и дети высовывались из окон и дверей, с изумлением смотрели на вышагивавшего верблюда, восхищались изяществом маленькой белой ослицы, смеялись над ужимками Дзавали.
Внезапно Барбара заметил, что с низкой лоджии свисает высохшая былинка, он вытянул шею, ухватил растение губами и откусил. Перегнувшиеся с лоджии женщины в ужасе вскрикнули, их поддержали на соседних лоджиях. Зеваки громко смеялись и кричали, словно маски на карнавале:
— Ура! Ура!
Новизна зрелища и весенний воздух пьянили.
Перед постоялым двором Розы Скьявона, неподалеку от ворот Портасале, Бинке-Банке подал знак остановиться.
— Здесь, — объявил он.
На стенах убогого строения с единственным рядом окон непристойные слова перемежались со скабрезными рисунками. На архитраве красовалась вереница распятых летучих мышей, под центральным окном покачивался фонарь, оклеенный красной бумагой.
Здесь останавливался бродячий люд без постоянного дохода, вповалку спали кучера из Летто-Манопелло, рослые и пузатые, цыгане из Сулмоны, торговцы вьючными животными, лудильщики, продавцы веретен из Буккианико, бабенки из Читта-Сант-Анджело, промышлявшие проституцией среди солдат, волынщики из Атины, горцы, дрессировщики медведей, шарлатаны, псевдонищие, карманники, ворожеи.
Главным маклером этого сброда был Бинке-Банке, справедливейший покровительницей — Роза Скьявона.
Хозяйка, услышав шум, вышла на порог. Воистину она напоминала дочь свиньи, согрешившей с карликом.
Прежде всего покровительница бесстрастно осведомилась:
— В чем дело?
— Здесь вот один христианин, донна Роза, хочет поселиться со скотиной.
— Сколько скотины?
— Верблюд, донна Роза, обезьяна и ослица — трое.
Зеваки не обращали внимания на этот диалог. Кто-то поддразнивал
Слушатели жадно впитывали поразительные сведения и умоляли:
— Рассказывайте! Рассказывайте!
Они стояли, затаив дыхание от удовольствия, с широко раскрытыми глазами и жаждали слушать еще и еще.
Тогда один из охранников, старик с веками, вывернутыми морским ветром, принялся потчевать их небылицами об азиатских странах. Постепенно собственные россказни увлекли и опьянили его.
Казалось, закат дышит экзотической негой. Воображение слушателей рисовало им сказочные сияющие берега. На арку Портасоле уже упала тень, сквозь нее видно было, как раскачиваются на реке покрытые кристаллами соли грузовые лодки, минерал поглощал сумеречный свет, и чудилось, что лодки сверкают драгоценными каменьями. На зеленоватом небе поднимался молодой месяц.
— Расскажите! Расскажите еще! — не унимались самые молодые.
Турлендана тем временем устроил животных, дал им корму и вышел на улицу в сопровождении Бинке-Банке, а толпа все стояла перед входом в хлев, где за высоко натянутой веревочной сеткой то появлялась, то исчезала голова верблюда.
Выйдя на улицу, Турлендана поинтересовался:
— Здесь есть погребки?
— Да, синьор.
Бинке-Банке поднял толстые, не отличавшиеся чистотой руки и, загибая по одному пальцы левой руки указательным и большим пальцами правой, перечислил:
— Погребок Сперанцы, погребок Буоно, погребок Ассау, погребок Дзарриканте, погребок неуемной жены Турлендана…
— А! — спокойно отреагировал приезжий.
Бинке-Банке поднял свои пронзительные, зеленоватые глазки.
— Ты, синьор, здесь не впервые? — И, не ожидая ответа, с врожденной разговорчивостью пескарцев продолжил: — У жены Турлендана большой погребок, там подают самое лучшее вино. Она четвертый раз замужем…
Он принялся смеяться, и все его желтое, словно желудок жвачного, лицо пошло морщинами.
— Первым ее мужем был Турлендана, моряк, он плавал на судах неаполитанского короля в Индию, во Францию, в Испанию и даже в Америку. Пропал в море вместе с кораблем, только его и видели! Всего тридцати лет. Сильный был, как Самсон, якоря вытаскивал играючи одним пальцем… Бедняга! Кого море зовет, тому один конец.
Турлендана спокойно слушал.
— Пять лет она вдовела, потом вышла второй раз замуж за сына Ферранте из Ортоны, окаянный был мужик, связался с контрабандистами во время войны Наполеона с англичанами. Возили они сахар и кофе на английских судах из Франкавиллы в Сильви и Монтесильвано. Неподалеку от Сильви — башня Сарацинов, под ней — лес, оттуда и подавали сигналы. Когда проходил патруль — «дзинь-дзинь-дзинь», — мы слезали с деревьев… — Воспоминания воодушевили рассказчика, и он в подробностях описывал контрабандную операцию, сопровождая повествование жестами и восклицаниями. Забыв обо всем на свете, этот толстокожий коротышка изображал действующих лиц и словно становился то выше, то ниже. — В конце концов сын Ферранте погиб, солдаты Джоаккино Мурата попали ему ружейным выстрелом в почки. Третий муж, Титино Пассакантандо, умер в собственной постели от дурной болезни. А четвертый жив. Это Вердура, славный мужик, у него вино натуральное, что надо! Сам увидишь, синьор.