Шрифт:
Панi наша була не перволiток та й не яка стара; а з себе була висока, огрядна, говiрки скорої, гучної. Вбиралася шпетненько - шнурочок до шнурочка, гапличок до гапличка. Ходить, було, як намальована.
I в кiмнатах у нас було гарно: вичищено, вилощено, покрашено, - i крiслечко, i столичок, усе як слiд, по-панськи. Було, панi кам'яних цяцьок понаставляє, чарочок, мисочок з зеленого, з червоного скла. Був у неї i собака з мiдi кований, i зайчик череп'яний, мережанi
Чотири кiмнаточки було кругленьких в тiм будинковi: створчатi вiкна, рундучок з пiддашшям. За будинком садочок густий, старий вже. Зелений двiр травою високою порiс; од ворiт двi стежечки по йому бiгло узеньких: до будинку одна, друга до хати. Серед двору гiлляста яблуня стояла.
Половину будинку панi оддавала якимсь паничам пiд найми; ще й столувала їх, - з того й жила, небога. А чоловiк її десь далеко служив; ми його й не бачили. Та й панiї було байдуже.
Паничi скучати їй не давали: щодня, щовечора з нею бавились, то в карти грали, то пiсеньок спiвали…
Не гадки нашiй панiї по такому життю…
Мене їй подаровано. Я родом iз Глущихи; була колись Iваньковських панiв… Жила я в батька-матерi, - боже мiй милий! Тепер спогадаю, як-то жилось тодi менi! Оженився наш пан, i взяли мене на вслугу до молодої панiї. А вона, ся вже моя панi, у пригодi якось їй ставала. Гостює, було, мiсяць або й бiльше, догоджає їй. От як стала вона жалкуватись:
– Що менi робити? Нема слуги! Чи не дасте ви менi яку з ваших?
– Чому нi? Берiть собi, котру схочете.
То вона i взяла мене, i завезла з собою од роду мого, од родини. Без мене i батько i мати померли; без мене рiд увесь перевiвся. Зосталась я сама одна у свiтi.
Жила я в панiї рокiв з п'ять. Спершу я сама була в неї, а далi, як уже столовникiв завелося багато, панi взяла свою крiпосну молодицю з дочкою. Доти панi їх держала у якихсь приятелiв своїх, бо в неї, окрiм сього двору, не було нi садиби, анi кроку землi своєї: усе спродане, - тiльки оцю молодицю з дочкою до вслуги їй придано. Князь то так, панотець її вельможний, похазяйнував. Далеко десь були вони завдатi, i довго панi виважала, поки зважилась їх до себе забрать. А вони ще якось були з вiльного роду, козаки, чи що: якось-то ними князь той жукуватий неправдою завладав, то й опасувалась небога держати їх у мiстi, щоб не збаламутились за вiльнiсть проти неї, зайшовши у ради, в совiти з городянами.
Молодиця звалася Чайчиха Горпина, дочка - Настя. Не великомовна була та Чайчиха, не привiтна: якась хмара
Якось було менi смутненько. От я й плачу собi, сидячи на лавцi. Звiсно, чоловiк i в щастi, то часом смуток обiймає - не то що нам. Воно кажуть: привикнеш!.. Нi!.. Втомишся терплячи, то й здається тобi, що все тобi байдуже, - та разом прокинеться лихо. Часом одно слово… А що ви думаєте? Часом бiйку забудеш у годину, а якесь там слово гiркеє вразить тебе до самого серця, - мiсяцi, роки пам'ятатимеш…
Сумно менi було, i перемовити щире слово жадалося. А Чайчиха коло печi порається.
– Горпино!
– кажу.
– Ось я журюся, я плачу, а ви все однаковi. Так вам, мабуть, бог дав!.. Певно, що й ви лихо знаєте?
Вона скинула на мене чорними очима, немов питала, яка в мене думка, та й одказала:
– Чому нi?
– Господи!
– кажу знов.
– Як я колись молодого вiку жила в батька, в матерi!
– А я, - каже, - вiк iзвiкувала, усе тягаючись по чужих дворах.
Та й змовкли ми.
– Ви сиротою зосталися змалку, Горпино?
– знов питаю.
– Нi, мене взято з сiм'ї маленькою. Батька й матiр ледве зазнаю. I вони чи пiзнали б, упослi мене побачивши!.. Та не бачили - вмерли.
– А чоловiк ваш, небiжчик, звiдки був родом?
– З того села, де я жила з панами, з Горiєвки. Дворак був.
– I довгенько ви жили з ним?
– Пiвроку.
– Господи! I не нажилися! Що ж то йому за лихо сталося?
– Сп'янчивсь i вмер.
По сiм словi вийшла з хати, i вже нiколи я до тiєї речi з нею не верталась.
Було надвечiр одробимось, панi куди в гостину пiде, - сидимо коло ворiт. То з тим перемовимо, то з другим, - спитаємо, привiтаємо, а Чайчиха мовчки сидить. Настя щебече з сусiдчиною дiвчиною. Жила проти нас мiщаночка. Сирiтка була, Кривошиєнкова звалася. Така славна дiвчина була! Очi в неї були яснi, коси довгi, великi, чорнорусi, а личко - як яблучко. Було, як не побачиш, весела собi, щебетлива, i голосочок був у неї - наче струмочок прудко бiжучий. Дуже вони з Настею любилися: як сестри рiднi - все, було, вкупцi. Дiла небагато в Настi: ще тодi вона тiльки з дiтей виходила; от собi й щебечуть щебетушечки. А Горпина все сама, все мовчить.
– Горпино!
– кажу, - чому ви хоч з дочкою своєю не поговорите? Веселiш вам було б…
– Яка ще з нею мова? Вона ще дурна, нехай перше розуму дiйде.
– А на мене, - говорю, - то я б iз малою дитиною розмовляла. Нехай менi спочує абихто! Свої думки-гадки повимовляю, поплачу…
– А дитина то п'ятому, десятому оповiщатиме, яке ваше горе… На те воно молоде в бога!
– Що ж!
– кажу;- добрий чоловiк пожалкує!..
На те менi Чайчиха нiчого не вiдказала.
А дiвчина в неї була хороша, як квiтка. I така вона була якась палка, чующа… Вже, було, як зажуриться чим, то аж занедужає; як же весела - що то за жарти, що в неї за пiснi, за вигадки!.. Шамка, легка, станом струнка, волосом чорнява, а що вже очi! Там були такi, що й без мови говорять. От iнше то поплаче собi тихенько, зiтхне, та й годi; а весело - всмiхнеться. Нi, воно було у горi, то сльози виплаче, у радощах - смiх висмiє. Що спочує, то з самої душi, з самого серця, щирого, киплячого… От i росла вона, i виростала.