Леди и война. Пепел моего сердца
Шрифт:
– И Брюс.
Брюс похож на Терлака, но выше и шире в плечах. И вид не такой благодушный.
– Мой братец, – заканчивает Терлак, разливая пойло по стаканам. Четыре принес.
– Извини. – Меррон свой отодвинула. – Мне нельзя. Здоровье слабое.
Одхэн фыркнул. Терлак засмеялся, показывая, что шутку оценил.
– Еще не привык жить один? – Он фамильярно двинул локтем под бок. – Сколько тебе?
Двадцать два.
Много это? Наверное. Но не Терлаку лезть в жизнь Меррон со своими советами. Она спокойно допила пиво, жалея лишь о том, что колбаски остыли.
– Ладно. – Терлак протянул руку, показывая, что готов на мировую. Пожатие было крепким, даже чересчур. – Я понял. Ты не пьешь. Куришь?
– Нет.
– Правильный, значит.
– Да.
Вспомнилась почему-то та сигарета, с травкой. И Сержант, поджидавший в коридоре, глупый разговор… а потом нелепая свадьба и все остальное.
И то, что до свадьбы было, тоже.
Почему Меррон вообще с ним заговорила? Она никогда и ни с кем не разговаривала на балах. А тут вдруг… наверное, промолчи она, все сложилось бы иначе. Хуже? Лучше?
– Слушай, Марти… – Терлак не собирался отступать. Что ему нужно?
Не дом ли Летиции Барнс? Столовое серебро она увезла с собой. И фарфор тоже. И все более-менее ценное, конечно, если эта ценность была ограничена в габаритах.
Плохо, если дом собираются ограбить: Меррон вряд ли сумеет постоять за себя.
– Ты не злись. Мы – ребята простые. Дальше Краухольда не были…
– Я был, – тихо заметил Одхэн, но остался неуслышанным.
– …поэтому и знакомиться пришли по-простому. Слышали, что дядя твой в город отбыл…
Об этом, наверное, весь Краухольд слышал.
– …и тут ты… один… сидишь. Скучаешь. Тоскливо, должно быть? А нам втроем интересно.
– Что интересно? – Нет, все-таки внушала эта троица подозрения, однако, поразмыслив, Меррон решила, что вряд ли им нужен дом. Слишком многие видели их вместе с Меррон и, случись беда, вспомнят.
– А все интересно. Ты в городе был? И замок видел?
Была. Видела. Чтоб ему сквозь скалы провалиться.
– Может, даже протектора… правда, говорят, что он здоровый, как Брюс?
– Больше.
Уходить невежливо и… чего ради? Пустого дома, где Меррон никто не ждет? Люди подозрительны, но если дело не в них, а в самой Меррон? Ей сложно верить кому-то.
Но разговор еще не означает веры.
И Меррон не стала возражать, когда Терлак заказал пива, а к нему – сушеных рыбешек, крупной морской солью пересыпанных.
Разговор пошел почему-то не о городе и не о Меррон, как она того опасалась, но о совсем посторонних вещах. О близкой зиме. О ярмарке, которая, конечно, скучна, но в городе других развлечений нет. Разве что трактир вот… Одхэн занудно жаловался на жизнь. Брюс пытался рассказать смешную историю, но путался, забывал слова, и уже от этого становилось смешно.
Или от пива?
Но когда предложили накатить еще, Меррон все же отказалась.
До дома ее проводили.
И на прощание сунули в карман листок.
– Тут хорошие люди собираются. Говорят о том о сем, – сказал Терлак,
Листок Меррон кинула в камин: хватит с нее разговоров о том о сем с хорошими людьми. Ей и без них есть чем время занять.
Терлак объявился через неделю. Возможно, он и раньше заглядывал, но Меррон случилось уехать: вызвали за город и поездка затянулась, хотя с первого взгляда стало понятно, что спасти измученную родами девчонку способно только чудо. И Меррон пыталась это чудо сотворить.
Никогда еще собственные руки не казались настолько неуклюжими.
А люди, окружившие Меррон в надежде, что чудо случится, бесили своей непроходимой глупостью. Они убили девочку. И повитуха, гладкая, ленивая в движениях женщина, которая два дня мучила несчастную, водила кругами по бане, окуривала, шептала заговоры, а когда не помогли, велела поминки готовить.
Живой похоронила.
Наверное, когда-нибудь потом Меррон научится быть равнодушной и просто делать то, что должна, но произойдет это нескоро. И Меррон с трудом заставляла себя смотреть девчонке в глаза. У той не было сил даже на то, чтобы плакать, когда ее резали, да и вряд ли она в родильной горячке понимала, что происходит. Ребенок умер задолго до появления Меррон, девочка – на ее руках.
На этот раз чуда не случилось, и Меррон чувствовала себя виноватой. А повитуха, сменив обличье, помогала наряжать покойницу. Ровный голос ее, выводящий строки отходной песни, звучал в ушах Меррон до самого дома. Хотелось кричать. Плакать. Сделать что-нибудь.
Что?
Например, вымыться, растереться жестким полотенцем докрасна. Одеться. Налить смородинового вина из запасов Летиции. Забраться в пустое кресло перед пустым же камином.
Всех не спасти.
В другой раз получится… возможно. Утешение? Или понимание, что другого раза не избежать? Сколько их еще будет: девочек, девушек, женщин? Уморенных своими же.
Когда в дверь постучали, Меррон обрадовалась: кто бы ни пришел, он отвлечет от мрачных мыслей. За дверью ждал не посыльный, не поздний пациент, но Терлак.
– Вечера доброго, – сказал он. – Отвратно выглядишь. Напиваешься?
– Отдыхаю.
– Пригласишь?
Меррон пожала плечами и открыла дверь. Возможно, это было неразумно с ее стороны, но вдвоем лучше, чем одной. В гостиной Терлак долго осматривался. Ну да… вязаные салфеточки. И вместо картин – вышивки в рамках. Картина тоже есть, исполненная акварелью, неумелая, но очаровательная – подарок племянницы. Статуэтки вот Летиция с собой забрала…
– Тебе ничего не хотелось бы тут поменять? – Терлак принял кружку с вином. Бокалы Меррон так и не купила.
– Нет.
– То есть нравится вся эта… обывательщина?
Что плохого? Тетя тоже любила всякие штучки, у нее как-то получалось с ними ладить, создавать уют. А Меррон не умеет. И остается – беречь созданный кем-то.
– Поездка была неудачной? – Терлак уселся в кресло, закинул ногу за ногу и сделался до отвращения похож на Малкольма.
…в одном из тех прежних снов Малкольм умер.