Ледобой. Зов
Шрифт:
— Это день или ночь?
— Светло, но тени длинные.
— Раны князя никак не видишь? На губах кровь есть?
— Нет.
— Что скажешь, отец? — Прям посмотрел на Урача.
Старик несколько мгновений молчал, глядя куда-то в пол, затем поднял глаза и покачал головой.
— Мне это очень не нравится. Жизнь сложная штука, выйди на улицу — народ мрёт сотнями, вроде удивляться не приходится, но тут… Очень странная смерть. Тычок, то что ты видел, мы узнали. Что ты слышал?
Балабол почесал макушку, пожал плечами, закрыл глаза. Какое-то время щурился, будто что-то вспоминает, напрягался, ровно неподъемный
— Лишку-то не дай. Второй труп нам тут не нужен.
— Вижу, губами князь шевелит, говорит что-то… Три раза выдыхает, трижды рот открывает, чисто рыба на берегу… — счёт или два старик морщился, ровно глазами орехи давил, потом плюнул с досады, подхватил с лавки летнюю холщовую шапку, да и шмяк оземь. — Нет, не слышу.
— И впрямь довольно. Вон, аж побледнел, — Урач встал с места, повернул Тычка к окну, вгляделся, оттянул по-одному веки.
— Живот что-то крутит, сил нет. Поганка моя чем-то несъедобным накормила, что ли?
Прям улыбнулся, Перегуж хмыкнул, а Отвада покачал головой.
— На сегодня довольно. Ещё немного — головы треснут. Утро вечера мудренее.
Иногда утро на самом деле мудренее вечера, но какое-то утро даст задел всем сумасшедшим вечерам и полдням вместе взятым. Нет, не дождался терем князя спокойного утра: ещё затемно, прилетел гонец на взмыленном вороном, замолотил в малые ворота.
— Кому там не спится! Тише, дурень, всех перебудишь!
— Подъём, сонные тетери! Отоспали своё! Вести для князя!
Княжий терем не то чтобы десяти перестрелов в размере, по пяти от каждого угла сторожевой стены, ори, не докричишься, кричи, не доорёшься. Заголосишь среди притихшей ночной улицы, на том конце Сторожища услышат.
— Что там ещё? — крякнул Отвада, поглядывая на раскрытое окно.
— Беспокойно мне, — заворочалась спросонок Зарянка. — Что хорошего может прилететь раньше солнца?
— Поглядим, — буркнул князь, определяясь в порты. — Я уже ничему не удивлюсь.
Подойдя к окну, рявкнул:
— Вестника впустить!
Быстренько намотал на ноги портянки, впрыгнул в сапоги — рубаха, пояс, светоч, дверь, переход, ступени, двор, Прям, Урач, Перегуж, Тычок. Гонец молодой, по всему видать из боярских дружинных, кожаный доспех порван в двух местах — несколько светочей в этот предрассветный час подробности выхватили жадно, ровно сокол добычу, а кровь на коричневой воловьей коже, неестественно яркая, в глаза бросилась чисто отблеск наглых кошачьих зенок, когда в тёмную кладовую заносят огонь. Вестник вымотан до предела, ещё малость — просто рухнет, но во взгляде бродит молодецкий хмель, с которым ещё пару таких кругов намотать раз плюнуть, и бродить станет до тех пор, пока ноги не откажут, а веки не опустятся, но даже тогда улыбка не сойдёт с уст в обрамлении соломенных усов и бороды.
— Ты чей, такой удалой?
— Ломок, дружинный боярина Годовика. Худо дело, князь, избивают нас.
— Кто?
Какое-то время Ломок таскал взгляд по земле — Тычок поёжился, ничто хорошее не начинается с таких заминок — потом упёр прямой взгляд в князя и отрывисто доложил:
— Сивый человек в синей рубахе с рубцами по лицу. Он моровых привёл.
— Это не он, — ни на кого не глядя, буркнул Отвада. — Это не Безрод.
Прям
— Мало кому что докажешь, — Перегуж положил князю руку на плечо, мол, крепись.
— Никто не знает, кроме нас, где он сейчас, а всем в княжестве молчать не запретишь, — угрюмо бросил Прям.
— Четыре десятка — в тревогу, — Отвада мрачнее мрачного повернулся к воеводе, тот кивнул.
А Тычок стоял, ровно петлю на шею накинули и помалу затягивают: дышать становится тяжко и в испарину бросает. Давеча по торгу шастал, подслушал, как повешенье обсуждают — двух разбойников с верёвками поженили. Дескать, и жутко им делается, и мир становится с мелкий рублик, и плоть от страха с костей облезает. Если так, то да, вешают тебя, дружище Тычок, хватай воздух полной грудью, пока можется. За Безродушку жутко делается. В ту войну не получилось овиноватить: никто не видел, как продавал дружину со Скалистого, никто не видел, как за золото убивал, никто не уличил в союзе с оттнирами, а теперь кто-то хитроумный против стоит. Выйди в чисто поле, плюнь — попадёшь в того, кто видел, как сивый страхолюд с рубцами по лицу народ без счёту валит, души в заплечный мешок сваливает.
— Я с тобой, князь, — старик вырос перед Отвадой, ровно гриб после дождя.
Тот подумал-подумал, бросил взгляд на Пряма-Перегужа, коротко кивнул.
— Лишь бы костей верхом не растряс. Доедешь?
Тычок уверенно кивнул. После того ранения начал за собою замечать, не то чтобы сильнее и здоровее стал — уж какое здоровье и сила в годах, да после ранения — просто научился предел отодвигать, ровно за плечами торба с запасом болтается. Иной раз дрова рубишь, а Ясна глядит круглыми от удивления глазами: ведь упасть уже должен рядом с колодой, не мальчишка всё же, а ты ей такой: «Рот прикрой старая поганка, когда я упаду, не тебе решать». Потом, после колки дров, ясное дело, падал замертво, да храпел во сне так, что дом по бревнышку едва не раскатывался, но то потом.
Вышли за пределы Сторожища ещё до рассвета — просыпайся город, начинай сплетничать-гудеть, ровно улей: князь с дружиной умотал скорее ветра — да гляди, чтобы головёнка от дум не треснула.
— Годовик — свой боярин, из старых, — Перегуж ехал рядом с Тычком, говорил, да поглядывал, всё ли со старым ладно. — Не из новых, что душу за золото продадут. В ту войну его люди с Безродом за стену ходили. И на тебе, какая загогулина, твою мать в перемать, в бабушку-прабабушку!
— Безродушка не делал этого.
— Да, ясное дело, не делал, — крякнул воевода, в сердцах плюнул. — Кто-то морок наводит, только этот морок нынче сходит за правду. Ох, и поднимут бояре вой! Знай себе уши прикрывай. Держи душу в крепости, не давай слабину.
Солнце встало, а Тычок полез в заплечные закрома. Пора. Молодые кони рысят резво, а старые косточки мало не гремят — внутрях, поди, болтанка образовалась — если даже остановит князь поезд на привал, ещё долго требушиная круговерть не успокоится. Старый балабол улыбнулся солнцу. Вот кто баб вязать и прясть научил: бабы носки вяжут, а солнце тени выплетает, в полдень покороче, к вечеру удлиняет.