Ледобой. Зов
Шрифт:
— Твою мать в перемать! — Перегуж с ходу направил коня к терему, открытые двери которого зловеще темнели разверстыми створками. — Десяток Долгача за мной!
И хотел было остеречь князя, мол, куда же тебя несёт, нельзя очертя голову бросаться в это пекло, один Злобог знает, что может приключиться, но только глаза скосил недовольно. Этого поди останови. В тени дверного проёма обозначилось движение, зашевелилось нечто, весьма отдалённо похожее на человека, потому как не бывает у людей такой болезненной валкости — выпившие, конечно, не в счёт — и уж вовсе нечему радоваться на белом свете с лицом, с которого шкура отстает клочьями. К счастью Долгач не на печи ум свой высидел, рявкнул:
— Луки! Створ!
Дружинные разом выпустили
— После меня! — Перегуж первым соскочил с коня перед Отвадой, подхватил метлу у крыльца, осторожно заглянул внутрь. В сенях сумрачно, первое окно сочится светом чуть впереди, в небольшой ожидальной горнице с лавками по стенам, но даже теперь, в полутьме, а, может, наоборот — в полусвете, два тела на полу виделись вполне себе явственно. По четыре стрелы в каждом.
Отвада своей очереди войти ждал не то чтобы с радостью, просто терпеливо. Не пустят вперёд себя, хоть глазами вращай, хоть бороду колом поставь, хоть искры по холке запусти. Перегуж нырнул первым, за ним ещё пятеро разбрелись по дому, и лишь потом князю позволили войти. Тычок спешился у крыльца последним — допреж того с раскрытым ртом смотрел, как моровых избивают. На Скалистом только слышал про эту напасть, а тут живьём увидал, хотя сказать про морового «увидел живьём» — над самим собой посмеяться, потому как не осталось в них ничего живого. Ну да, ходят, иной раз даже бегают, но жизни в серых лицах больше нет, и глаза не блещут. Вороняй одного такого рогатиной в землю вбил — старик не поверил собственным глазам — от удара клок шкуры со щеки оторвался и внутрь провалился. Кусок щеки с бородой оторвался и упал на язык. Балабол чуть собственный язык не прикусил. Ну, старинушка, давай, представь, как будешь Ясне рассказывать, мол, гляжу, а шмат лица, до того на соплях висевший, в глотку ухнул, аж зубы засверкали…
— Не спи, дед, замёрзнешь! — весело гаркнул Вороняй, подхватывая Тычкова гнедого под уздцы. — Тебя в тереме ждут.
И потащил за собой. Старик аж голову вывернул назад, как сова. От противоположных крепостных стен дружинные смыкали ряды, ровно могучие медвежьи челюсти несут клыки навстречу друг другу, вот-вот клацнет так, что уши заложит, а между зубами последний раз вяло трепыхнётся почти растерзанная, едва живая добыча. Со стен перестали стрелять. Нет больше нужды, последних в серёдке доламывают.
— Входи, — Вороняй подвёл тычкова гнедого к боярскому терему, помог спешиться.
Но первое, что увидел старик, ступив в сени — последнего вошедшего дружинного, что медленно пятился спиной к выходу, крепко сжимая меч. Балабол испуганно сдал назад, юркнул вправо, притаился за резным крылечным столбом. Вот диво, не успели шагу ступить в боярские хоромы, уже восвояси ковыляют, и не прогулочным шагом, а гузном вперёд, ровно боятся к дому спиной повернуться. Пятясь, будто рак, вышел один дружинный, другой, третий… Вот в створе появился Отвада, за ним ещё несколько человек, наконец, на белый свет спиной вперёд вынырнул Перегуж с метлой. Будто разъярённый хозяин выбранил метельщика да и выпнул из дома, а тот спиной пятится, поклоны бьёт. Все напряжённо, сузив глаза, глядели куда-то вперёд, в глубину терема, и Тычок поклялся бы чем угодно, что слышит редкий топот и какое-то несуразное шорканье между «топотками». Прилетел стук копыт — подъехали «медвежьи клыки», что доломали жертву и растерзали, встали полукругом вокруг крыльца, и получилась едва не радуга: сначала пеший ряд с Отвадой в середине, затем одна конная дуга, затем другая. Старик сбоку, из-за столба увидел затемнение в сенях, как будто идёт некто или нечто в темном одеянии и… вот честное слово, отсюда, от столба это выглядело именно так… раньше всего остального Тычок увидел, как из дверного проёма показалась костяная рукоять кинжала и только
Отвада медленно ступил вперёд, после нескольких шагов оглянулся на Перегужа и Пряма. Те обменялись мрачными взглядами и оба едва заметно замотали головами: «Нет». Воевода сам подошёл к ступеням, осторожно поднялся на одну, вторую… тот, сверху, с кинжалом в пузе, качаясь, спустился на ступень, другую… и повалился бы вперёд, не рвани воевода навстречу и не подхвати грузно осевшее тело.
— Твою мать в перемать, — рявкнул Перегуж, Прям, не думая, скакнул вперед на подмогу, но поперёк воеводы потайной дружины поспели двое бойцов помоложе, и тело боярина приняли в три пары рук.
— Четверо в дом, обшарить каждый угол! Руками ничего не трогать, только в рукавицах!
Годовика положили на землю в нескольких шагах от крыльца. Он был ещё жив, тяжело вздыхал, пытался что-то сказать, да тщетно. Силился поднять руку и что-то показать, да и того не смог.
— Старина, держись! Держись, ты слышишь?! — Отвада присел у раненого, потянулся было к рукояти, да с полпути отдёрнул руку.
— И правильно, — кивнул Прям, опускаясь на колени.
Воевода потайной дружины, едва не носом уткнулся в кинжал, обглядел весь, разве что не обнюхал.
— Приметный клинок. Не каждому босяку по карману.
— Это я ему подарил. А Годовика княжеским подарком и подрезали.
— И вряд ли моровые. Удар жуткий. Гля, от крестовины на поясе вмятина осталась. Это как же остервенело нужно бить?
Подошли двое, один к Перегужу, второй — к Пряму что-то сказали вполголоса. Воеводы едва не разом досадливо крякнули.
— Боярщина, твою мать в перемать! На кровь слетелись. Чуют что ли?
— Как рот раскроют, да языки расседлают, знай себе уши зажимай. Такого наслушаешься…
Годовик что-то беззвучно шептал, глядя на князя, тянул к Отваде руку, хотя как тянул — пальцем еле-еле двигал. Тычка закачало: от всей боли, разлитой в воздухе, старика мутило с тех пор, как во двор въехал, но то ли Потусторонье к болям приучило, то ли привычку нашел, вроде как у выпивохи — пьёшь, пьёшь и какое-то время держишься — но подрубило балабола аккурат именно теперь. Старик медленно осел, сполз по резному крылечному столбу и зашептал, борясь с отяжелевшим языком:
— Безродушка, миленький, мутит так, что и нутро выплюнул бы. В животе крутит, ровно не кишки у меня, а змеи. Так и норовят гады в узел увязаться. Ох крутит…. Ох крутит…
То, что Годовик затих, Тычок понял по возне и шуму, которых разом не стало, ровно замер старый боярин на краешке пропасти, и любой звук, любое движение могут поколебать воздух, едва заметно тряхнуть землю и столкнуть раненого в провал.
— Дышите уж, бестолочи… Хуже не станет.
Выпивохой был, много раз так вставал: ноги вроде есть, а приказов не слушаются, хочешь руками их найти, а нельзя — за скамью держишься. Давай, давай, Тычок, вставай. Поднимайся стоймя, ровно былинный молодец, нынче самое время прикрыть могучего князя тощей стариковской грудью. Больше некому, воев кругом, как семян в клубнике, только нет защиты от гада подколодного. По столбу поднялся, превозмогая дурноту отстоял головокружение, мелко-мелко перебирая руками и ногами, по перильцам добрался до лестницы. Там, внизу, в нескольких ступенях лежит Годовик, на коленях около боярина стоят Отвада, Прям и Перегуж, все трое ошарашены и ещё не пришли в себя, князь раненого за руку держит. Тычок отлепился от перил и едва не упал — припас сил в заплечной торбе иссяк. Как ни отодвигал предел, вот он, в шаге темнотой беспамятства мерцает. Ну ладно, не в шаге — в четырёх-пяти, но их ещё пройти нужно и не рухнуть во тьму раньше.