Ледобой. Зов

Козаев Азамат Владимирович

Верховный пристроил светоч на стол, от него запалил ещё парочку, стало светло. Растворил окна. Где же искать? Сивого дрожь бьёт, который уже месяц колотит, приступы учащаются, делаются всё более жуткими и смертоносными. За те две седмицы, что Сивый отсиживался после боярских гостин, узнать ничего не удалось, даже разу лишнего Безрод не чихнул, не то чтобы его колотило и трясло. Будто поняла болячка, что ворожец на неё глядит-таращится, притихла, забралась поглубже. Хотя да… Зимой у Косоворота тряхнуло знатно, поди до сих пор икается дураку толстопузому. Сравнил бы кто-нибудь тогда глаза боярина: до игрищ в леднике — наглые, волчьи, залитые брагой до потери чувства меры, и после — без дна и берегов, в которых буревал ужас такой силы, что криком Косоворотовым только паруса ладейные заправлять, да выстреливать кораблями по морской глади, чисто стрелами из лука. Стюжень довольно хмыкнул — как ни был сам зол всем, что творилось в тот день, в то мгновение, когда Сивый с искомым ножичком встал перед

хозяином, улыбнулся против воли. Такими воспоминаниями в стужу греешься, ровно у костра сидишь. Будто раскачали дурака, да в каменную стену запустили, а тот себе нос рассадил, лоб расшиб, сидит обалдевший на земле, в глазах небо и земля хоровод водят. Как всё Косоворот для себя видел и чувствовал? Небось что-то вроде того, а чём рассказывали Взмёт и Шкура после памятных поединков с Безродом, а уж там, бери гусли, да на струны перекладывай: «Я точно высох, сделался тонок и лёгок, чисто тряпка… И мною будто ветер заполоскал, чую — ломает, гнёт аж глаз не успевает, только и слышно, как хлопаешь-стонешь». Стюжень улыбнулся. Косоворот и сам не забудет, и тем не простит, кто запомнит да вслух расскажет. И плевать.

Шерстил по свиткам — ничего похожего. Всякое нашёл — в какие-то времена иной по-волчьи выл, иной пламенем плевался, летописали будто кто-то пророчить начал после удара мечом по голове, один даже вещи двигал, рук не прикладывая… А вон та полка — Безродова. Четыре свитка, один к одному. Как родился в самую студёную ночь в году, как был принят Ледованом, как трудно попасть в ту пещеру на Скалистом. Как в самый знойный полдень лета родился Жарик, а в самую студёную ночь в году, такую же, в какую появился на свет его отец, белый свет увидел и Снежок, и уж так получилось волею судеб — в той же памятной пещере. Про дружину Верны, про всех девятерых, что появились в этом мире из небытия и год сберегали бедняжку для жениха. Про битву на Скалистом, Потусторонье, про охвостье… много про что ещё.

Вот они, стойки по стенам, сложены из тёсаных камней, залитых зодчей смесью, сами полки из морского дуба, слева направо, от начала времён, ко дню сегодняшнему. Старик бросил взгляд налево в самое начало и нахмурился. Свиток хвост выпростал из рядка, ровно безалаберный дружинный вывалился из боевого построения. Подошёл. Что такое? «Жизнеописание Бояна, сделанное во дни его славных побед» лежит криво, ровно перепивший молодчик, да к тому же завалилось на «Отеческие наставления», будто тот же пьянчуга повис на плечах товарища, шагу самостоятельно ступить не может. Когда привыкаешь к безупречному порядку, всякая косорукость по глазам режет, ровно на самом деле песка всыпали. Когда знаешь, что дубовая болванка, на которую свиток накручен, длиною ровно в локоть, и уложенные голова к голове, свитки и пяточками равняются один к одному, невольно головою крутишь вокруг — чья работа?

Стюжень поправил свиток, досадливо выругался — вот только в голове мысль мелькнула, где можно поискать объяснение того, что с Безродом происходит — сбился. Потерял нить рассуждений. Урач бросил свиток как попало? Нет. Этот в добром здравии, для приборки свитков на полке руки ещё достаточно твёрды, тут, пожалуй, ещё он сам, Стюжень, получит на орехи от старого друга и соратника за беспорядок. Кто-то из ворожцов с мест? Встречный вопрос — а как бы они сюда попали, да так, что сторожищинские ни сном ни духом? Кто? И вообще… Не пустяковый ли случай? Стоит ли ради эдакой мелочи голову ломать? Ну подумаешь, лег свиток неправильно! А может это земля под ногами шевельнулась, осела, вздохнула, након ец? Старик постоял ещё какое-то время, собираясь с мыслями, затем громко выругался и в сердцах махнул рукой. Поработал, называется! Бери светоч, с которым пришёл, задуй остальные и топай восвояси, мыслитель! Стюжень скривился, подхватил светоч, потушил остальные и в самых дверях на мгновение остановился. Вот когда чутье руками и ногами уперлось в дверной створ — «Не пойду!» Будто непослушный малец, которого родитель тащит из гостей на улицу, уцепился за стол и тонко верещит: «Не пойду! Не пойду!» Чуйка — она такая, сама седая, и если у всех прочих к седым волосам нюх притупляется, у этой — наоборот, острится до невероятных пределов. Старик быстро вернулся, запалил все светочи и, будто охотничий пёс, сделал стойку над «неправильным» свитком. Да, летописи дряхлеют, их порой переписывают, старые ворожцы придирчиво сверяют древние свитки с новыми, и если всё в должном порядке, новодел уходит в пользование. Ходит по рукам, ездит по весям, как и было зимой, когда эту летопись пришлось везти в Косоворотовы владения, зачитывать вслух для вразумления. Ну, не этот свиток, разумеется, а список. Этот слишком стар и ценен, на нём столько ворожбы, что кого послабже замутит, заморочит, как бы сознание не потерял. Время сильн о, время могуче и сопротивляться ему непросто.

Давеча отрок на улице спросил, мол, а как ворожцами становятся? В ответ спросил, дескать, а сам как думаешь? Паренёк плечами пожал, затылок почесал, говорит, ну… травы знай, вытягивать умей, научись мешать одно с другим, подумал-подумал, добавил — знай, как раны перевязывать. И всё? Всё! Усмехнулся, потрепал отрока по лохматой голове,

шепнул на ухо: «Это и ещё кое-что». Если в один прекрасный солнечный день, а может? наоборот — в зимний и ненастный говоришь сам себе: «Нас двое. Я и сила», ты ворожец. Сказать это ты можешь с гордостью, с испугом, в малых годах или уже взрослым, можешь перепугаться так, что несколько дней есть не сможешь, но если сила живёт внутри, как сосед, рано или поздно соседи начинают разговаривать. Иные ворожцы сразу, какие-то лишь со временем обнаруживают, что сосед — это соседка, красивущая, с дивным голосом, смотрит на тебя жадными глазами, манит. Впускают ее к себе и больше не расстаются. Это Урач. Он даже вопросом не задается, а нужна ли сила? Она есть и принадлежит тебе. Старик любит её, она — его. Для иного сила — недобрый сосед. Бегают всю жизнь, отворачиваются, не здороваются, не разговаривают, в дверную щёлку подглядывают — что сосед делает, зачем он это делает? Таких жаль.

А иной, столкнувшись с соседом нос к носу, обнаруживает перед собой… себя. Собственное зерцальное отражение. Такие соседи друг у друга на плече не виснут, залихватски в два голоса не гогочут, а встретившись по необходимости сдержанно жмут руки и говорят один с другим ровно, с достоинством. Это он, Стюжень. Это Безрод. Но тот вообще отдельный разговор. Настолько самодостаточен, что поди пойми, кто у кого есть, он у силы или сила у него. Да и соседи у всех разные, один видит, когда ему врут, будто сам в чужой голове сидит, второй болячку в состоянии углядеть, ровно та орёт благим матом, из груди лезет, а может из ноги или из живота, третий злые помыслы чует, как собака мозговую кость. Знавал одного такого много лет назад, у млечей встречались, старик рассказывал, мол, пусть улыбается, пусть на руках носит, пусть чарки с брагой подносит, блюда с яствами, а вот дует от него студёный полуночный ветер, которого никто другой не чувствует, а значит держи ухо востро. Другой истинное лицо видит, как глаза ни отводи, тот с травами разве что не болтает по-свойски, много чего умеют эти соседи, но никто не знает, как и почему внутри начинает бить этот родничок — сила. Ну… почти никто, а кто знает — тот здоровенный, седой, стоит перед полкой со свитками, да голову ломает.

Сила — она такая, хоть и с тобой всегда вроде рук и ног, но в какой-то раз нужно напрячься. Вот идешь ты мимо валуна, легонько пнешь — лежит, как и лежал. Чтобы убрать с дороги, засучи рукава, поплюй на ладошки, затяни пуп тремя узлами, да впрягись, ровно тяжеловоз. Ну, давай, старинушка, напряжёмся, подстегнём ворожскую силу. Стюжень снял с пояса небольшую суму, вынул нож, полоснул себя по руке и присыпал щепотью порошка из сумы. Зажмурился. Сейчас начнётся. Ровно в огонь палец сунул, аж слёзы из глаз брызнули и заныло так, что голоса замерещились, и, видно, злые слёзы ожгли глаза — будто светочи задуло, и солнце на ночь закатилось. Как ослеп. Хорошо перед столом стоял — опёрся. Но, вот чудеса, во тьме будто человек появился, лица и прочих черт не разглядеть, однако сияет во мраке, точно бусяной отблеск на солнце, прошёл к полкам от двери, взял в руки свиток, тот самый, что лёг неправильно, развернул, окинул взглядом и уселся за стол. Вот она неправильность, а уж то, что такое правильность определили меж собой давным давно — ход сюда только старикам и только тем, на кого сами с Урачем указали. Закавыка же в том, что встречный-поперечный сюда не прошмыгнёт, всякий день, всякую ночь у дверей стража стоит. Но ведь как-то прошёл? Как-то прошёл… Только одного не знал любитель почитать древние свитки, помимо стражи у ворот, есть ещё один сторож, внутри — сам Вселенную натаскал на чужого, она и кричит теперь благим матом: «Был незваный гость!»

— Никто чужой вокруг не тёрся?

Снаружи стражу несут молодые дружинные, глаза округлили, никак в толк не возьмут, чего это старик выбежал, сломя голову, всполошился. Оно и понятно, скучно им летописную сторожить, это ведь не мечом махать и всяким иным образом удальством разбрасываться направо и налево.

— Нет, не видели никого, дядька Стюжень. А что?

— А ничего. Был кто-то внутри.

Переглянулись, почесали затылки.

— Мы не отлучались.

— Не говорю, что в ваш черед, но кто-то сюда заглянул.

— Пропало что?

Переглянулись, невольно поправили пояса и остальную справу.

Верховный сомкнул брови на переносице, слегка наклонил голову так, чтобы взгляд царапал седые щётки над глазами, медленно и значимо отвесил парням в уши:

— Ничего нет сейчас важнее свитков за этой дверью. Ни-че-го!

Парни ещё раз переглянулись, понятливо кивнули.

— Кто-то чужой был в летописной, — Стюжень тяжело привалился к дверному косяку в доме Урача.

Старый товарищ помедлил, оторвался от ступки, тревожно повернулся.

— Что-то пропало?

— В том всё и дело, что не пропало.

— Но кто-то был?

— Был.

— И чего хотел?

— А давай, старый, покумекаем. — Стюжень отлепился от косяка, заложил руки за спину, мерно заходил по горнице, — может зря щёки дуем, свистим вора. Достоверно знаем — кто-то был, но ничто не пропало. Так?

Урач кивнул.

— Тогда, старый, скажем о себе то, что мы есть на самом деле — замшелые дураки, у которых под носом некто творит то, что хочет. Так?