Ледобой. Зов
Шрифт:
— А потом от лихоманки помер, — Урач виновато развел руками.
Верховный несколько мгновений гладил бороду.
— Не отлетела, видать, жизнь, в другого вошла.
— Сам-то что увидел?
Стюжень пожал плечами.
— Да всякое видел. Разное. Иному достаточно в нужные повивальные руки родиться.
— Ты про Безрода?
— Про таких, как он, — Стюжень со значением поднял палец. — С нашим всё сложнее. Но как бы то ни было, вот появляется на белом свете такой умелец, приходит в Сторожище и проникает в летописную. А в том, что этот — один из нас,
Урач какое-то время молчал, затем вздохнул, взялся за отложенный пестик, пристроил бронзовую колотушку в ступку. Толкушка из трав не ждёт.
— Странно всё и непонятно.
— Ага. Много всего странного начало происходить в последнее время, — верховный собрал бороду в кулак, покачал головой, — причём настолько странного, что и объединить эти странности, кажется, невозможно. Это как если на рукоять меча, сразу за крестовиной приладить… грабли. Знаю, нелепица, но печёнкой чую, нужно на мечную рукоять прилаживать грабли.
Стюжень встал, кряхтя выпрямился, выгнул спину, упираясь в поясницу.
— Пойду себя былого возвращать, восемь булыжников на пузе были, раскатились который куда. Надо найти.
Уже в самых дверях его догнал голос Урача.
— Про тот поход Лютяя слышал от тебя много раз, да вот про ворожбу — впервые.
Стюжень остановился, оглянулся.
— Глупостями мы с тобой заняты. Вот запишем свои наблюдения, оставим после себя в наследие, так попомни — обязательно найдётся какой-нибудь полоумный, что захочет лепить ворожцов, как на гончарном кругу — одного за другим. И всё под себя, под себя. Сам знаешь, дураков кругом много, и становится их с каждым днём только больше. Половину из тех случаев, что записаны, можно повторить, как чашу под руками гончара. Не всякий раз, но на десятый раз может и пол у чится, у пустоголовых лбы крепкие и упрямства хоть отбавляй. Вот только не будет в тех ворожцах истинного духа. Дурь может и заиграет, а головы не будет. Пусть уж всё идёт как идёт, своим чередом. А писульки наши лучше сжечь…
Глава 7
— Ну чего воды в рот набрала? — Верна усмехнулась, — давай спрашивай. Чую, как язык свербит, о зубы трется.
— Там на берегу… Почему ни одна из вас мужа не поцеловала? И никто из мужчин жену даже не обнял. Почему? Ведь всякое в море случается. Могли… и не вернуться.
Покосилась на спасёнку. Нет, вы посмотрите на неё! Глазастая утопленница. Заметила! Что ещё заметила?
— Надо было платье скинуть, там на берегу? На мужа залезть?
— Ну, зачем так. Просто обнять… поцеловать… Это же так… правильно.
— Видела ведь баб во дни, когда те маются бабскими хворями? Себя со стороны видела?
Ассуна в свою очередь удивленно вскинула чёрные брови.
— Себя не видела, но представляю хорошо. То злая бываю, то веселая… Но при чем тут это?
— Простых слов не понимаешь, — продолжила Верна с ухмылкой, — знаешь, что не нужно делать, и все равно делаешь. Иной раз на стену лезешь, в другой раз посуду бьешь. Настанет конец света — не заметишь.
— Ну… — вздохнула
— А теперь представь себе существо, полностью тебе противоположное. Оно не мается болями, всегда хорошо слышит, что говорят, не лезет понапрасну на стену и всегда… всегда замечает, когда наступает конец света. Ты хочешь, чтобы их в пот и в краску бросало, как роженицу? Чтобы сослепу ломились в закрытые двери? Чтобы ржали беспричинно? Чтобы в засаде не усидели, оттого, что кровь ударила в голову?
Ассуна не смогла скрыть улыбку. Да, жена воеводы умеет расписать смешное.
— Потому и не видела слюней на берегу. И если у самой голова имеется, не станешь мужа уподоблять себе.
— Но…
— О-о-о, это будет. Конечно, будет, — Верна, усмехаясь, махнула рукой. — Поцелуйчики и что покрепче будут потом, без глаз. Остров ходуном уйдет. Так что, эти дни тебе лучше спать на полу.
Ассуна отвернулась. Улыбку спрятала. Они тут, на острове умеют развеселить.
— Хотя, должна тебе сказать, — Верна скривилась, ровно зубы холодным прихватило, — Не всегда они слышат, что им говорят. Иной раз в упор смотрит, а чувство такое, ровно мимо тебя глядит.
— Без… Без… Ты про него? Ну… про воеводу?
— Этот вообще парняга непостижимый. Про него разговор отдельный. Я про остальных. Хитрые жуки. Прикинутся дубами, глазками хлоп-хлоп, мол, не понимаю, о чем ты, милая, говоришь. А сами делают, как знают.
— Твой такой же?
— А? Не. Этот даже дураком не прикидывается. Просто смотрит мимо тебя, даже сквозь, и сама себе говоришь: «Ну Вернушка, мамкина дочка, папкина любимица, этот взгляд значит только одно — ты говори, говори, а я сделаю по-своему».
— И ты терпишь?
— Терплю? А я и не страдаю. Весело мне делается. Пришли. Баня.
У крыльца сидела бабка Ясна. Ждала. Сама в исподнице, на плечах тканый платок.
— Ма, вот получай. В лепеху раскатай, лишь бы не чихнула ни разу, не засопливела.
Ассуна широко распахнула большие медовые глаза. На берегу ручья, на опушке леса стоит небольшая постройка из толстенных бревен, крыша поката, на крыльце сидит бабка… ну как бабка… лицо в морщинах, костистое, правильное, а сама сухая, подтянутая, в руках пучок веток с сухими листьями, и поигрывает старуха пучком так, будто… сечь будет. И смотрит так же. А взгляд тяжелый, в нем весу на два топора, вроде просто смерила с ног до головы, а будто на куски разнесла, чисто коровью тушу: на-те вам голени, на-те вам лопаточки, на-те вам бошку с медовыми глазами, длинным языком, чёрной косой.
— Иди, иди, оторва, — Ясна с кряхтением поднялась на ноги, — у самой дел полно, муж из похода вернулся. Колени, гляди, не сотри.
— Не сотру, — Верна чмокнула старуху в щеку, умчалась ровно стрекоза, мало не вприпрыжку.
Ассуна было ступила на первую ступеньку, но повернулась и проводила воеводскую жену глазами. Взглядом толкала в спину, пока та не скрылась за деревьями. Что-то странным показалось, но сама не поняла, что.
— Ты заходи, не трясись. Зайдешь полуживая, выйдешь здоровая.