Ледобой. Зов
Шрифт:
Кукиш отпихнул так и не пришедшего в себя Шестака, вылетел прочь. Чаян зло плюнул под ноги, проводил гостенёчка острым взглядом, смачно припечатал кулаком ладонь.
— Придурок — значит «при дураке»? — с нехорошей, недоброй улыбкой Чаян подошёл к двери, уставился на Шестака.
— Чаян, батюшка, не слушай Кукиша. Дурной он, злой! Язык у него как помело!
— Где сейчас те последние? Ну, что выжили?
— Известно где, к Стюженю свезли. Плохие-е-е-е, — приказчик, закрыв глаза, покачал головой. — Лиц на обоих нет, один не говорит, второй трясётся.
Чаян какое-то время молча буравил Шестака
— Я иду к князю! Где мой дождевик?
— Который батюшка?
— Расшитый звёздами, — уже с лестницы ответил боярин.
— Там, у двери, — приказчик заторопился следом. Ага, старый, старый, а ты успей за ним, если шаг твой короче, и сам ты меньше. — На лавке лежит, слева.
Безрод, не открывая лица, доехал до родных мест, вернее до мест, что должны были стать родными, сложись всё иначе. На самой границе с млечами раскинулись земли Ржаных, рода настолько же древнего насколько чистого. Сволочами не ославлен, дураками остался не богат. Сивый усмехнулся. Ты кто? Безрод. Куда едешь? В свой род. Смешно.
В речных низинах люди косят. Хороший год, вторые травы поднялись по пояс. Косари видят верхового, останавливают работу, прикладывают ладонь к глазам, легко кланяются. Кто такой? Идет шагом, никуда не торопится, вряд ли беду везёт. Беды и радость любят намёт.
В двух больших деревнях Ржаные живут. Тенька ступил в пределы Большой Ржаной. Мать была отсюда, узор по её рубахе бежал тот же, что носят тутошние, и только скажите, что не летит впереди человека то, что и псам не учуять. И ведь не лают! Молчат. Знают, свой едет, хоть и не подойдут близко.
— Врасплох думал застать? — из дома вышел старшина Топор, погрозил пальцем, — А мне уже разведка донесла!
— А разведка, поди, сопливая?
— А то! Из лесу только вышел, а мне шепчут, мол, дядька Топор, там Сивый на Теньке едет!
— Вырастут, к себе на заставу возьму.
— Ну-ка иди сюда, бродячий сын! Дай обниму.
Безрод усмехнулся, дался объятиям родича. Вот честное слово, странно всё. Обнимаешь чужака, что узнал лишь несколько лет назад, и ровно охотник ищешь внутри себя следы огня. Ищешь в снегу следы незапамятного лета. Запорошено всё внутрях сугробами в рост, сковано вековечными льдами, а где-то в крохотной проталине плюется, шипит на жухлой траве уголёк. Ямища провала огромна, снежные стены взмывают далеко в небо, а он шипит, пыхтит, кричит на весь свет о скором жарком солнце. Дайте только срок.
— Шагай в дом, старуха уже на стол мечет.
Сивый хмыкнул, на пороге оглянулся. «Разведка» за тыном прячется, лыбится щербатыми ртами, козявки добывает. Подмигнул, показал на Теньку, мол, обиходьте. И будьте готовы ко всему. Земля мягкая, больно не будет.
— Я тебя от работы оторвал, — Безрод выглянул на хозяина искоса.
— За меня пятеро косят, — Топор подмигнул. Выше нос, родич. — Чего задумался? Пей давай!
— Думаю, как сложилась бы моя жизнь тут, в этих землях, — Сивый намочил усы брагой.
— Хорошо сложилась бы. Мать твоя, Ласточка, ровно солнышко была. Улыбнётся, всей улице светло делалось. Осталась бы жива, смеялся бы ты громче всех Ржаных. За Двужила собирались отдать. Ох и парень был! И сейчас ничего ещё.
—
— Вдовицы, — Топор подмигнул Безроду, мол, на бабские россказни внимания не обращай. — Но муж всамделишно стоящий.
— Просто стоящий? Ты, дорогой родич, поди, не знаешь историю про лихих людишек и Двужила? Расскажи, старик, расскажи!
— Какой я тебе старик! — Топор делано возмутился, погрозил жене кулаком, — Да во мне сил, как в молодом! Это некоторые кобылки посдулись, больше не тянут молодых ездарей!
— Тьфу, дурак! — Топорица закатила глаза и залилась краской. — Кто о чём, а вшивый о бане!
— Но к делу то отношения не имеет, — старшина назидательно вздел палец. — Двужил на самом деле троих лихих оприходовал, двоих вусмерть. Дураки, на седину купились. А там моща, ровно у коня!
— И что?
— А то! Двоим бошки свернул, третий с лошади упал неудачно.
Сивый покачал головой, поджал губы. Где-то в паре шагов отсюда живёт человек, что мог стать твоим отцом. Который раз слушается, да всё представляется такая сладкая быль, что желваки сводит, в глазах щиплет. Не подбирался к сладким грезам близко, так и вздыхал отстраненно, как о чем-то далеком. Ну, есть и есть где-то счастье на краю света. Так оно всегда чужое и не про тебя. А тут близко. Руку можно пожать. Ходишь местами, где мать гуляла, смеялась, месила девчонкой пыль босыми ногами, была счастлива и летала, ровно ласточка. Нежная. Любимая. И сам смеялся бы громче всех Ржаных. И рубцы не мешали бы, потому как не было бы этих дурацких ножевых отметин. Будто стоял допреж на дороге, оглядывался по сторонам — сзади туман, туман и впереди, а потом наддуло, и дымку сзади разметало к такой-то матери. И встала там Большая Ржаная: бежит из неё твоя дорога, на крыльце дома старшина Топор зазывно машет, мальчишки носятся, горланят, голубей пугают, а где-то за далекими яблонями человек стоит, да на видное не выходит. Двужил. И блеск оттуда летит, ровно солнце в стекле играет. Глаза блестят. Только не понять, добром или злом…
— Зол на меня Двужил, — Сивый усмехнулся. — Ни разу не вышел, руки не подал.
— Обижен, — старшина развел руками, показал: брагу не забывай ко рту подносить. — Твой-то батюшка Ласточку из-под носа его увёл. До сих пор зло из души не избыл.
— Да и не был он счастлив, — Топорица махнула рукой. — Жили с Белёной без лада, просто потому что надо. А как не стало её, вовсе замкнулся. И сыновья такие же.
— А больше на меня никто не обижен? Зуб не точит?
— Ты это про что? — Топор хитро стрельнул глазами поверх кружки с брагой.
— Ну, мало ли… — Сивый покрутил в воздухе рукой.
— Да болтают всякое. Но мы не верим.
— Я этого не делал, — Безрод покачал головой.
— Род у нас старый, белый. А дурнями отчего не богат, знаешь? Думаешь оттого, что нет их вовсе?
Сивый усмехнулся, вопросительно выгнул брови.
— Оттого, что наружу не пускаем. На всякий роток не накинешь платок, но закрыть крикуна в погребе — милое дело.
— А что в окр у ге творится?
Топоры переглянулись, помрачнели.