Ледобой. Зов
Шрифт:
— Вот честное слово укоротили бы тебя на башку, седмицу пировал бы! — Двужил приложил руку к груди. — Скачу и думаю, а может не гнать? А может пусть? Может не успеть?
— А чего гнал?
— Ты ж, дурак, и убить можешь. Наслышан.
Двужил темнее сыновей лицом и косматее, глаза глубже, седины больше, злоба — жарче. Вон, губы дрожат, совладать не может, трясет всего, ровного мокрого на морозе. А зайдёт ум за разум, зальёт глаза злобой, без топоров и цепов руками давить бросится, башку сворачивать. Где двое лихих,
— Ездил сюда и буду ездить, — Тенькину гриву поправил, ровно нет во всём мире важнее дел — вы только посмотрите, когда только успел в соломе изваляться! — Не трогай меня, Двужил. Обходи.
— Ишь, скалится ещё! Видеть тебя не могу!
Сидит дубовая «колода» на коньке, сверху ворох пакли шмякнули, разворошили — лохмы и борода, пару светляков сунули вглубь — глаза, Не мал, не велик, а плотный и покатый, вздумаешь бороть — ровно кабана душишь. Где шея? Как хватать? И объявляет колода, что ненавидит. Не будь дурак, догадайся почему. Не дурак, разумеется, но пусть сам скажет.
— Почему?
— По кочану! — рявкнул Двужил. — За что со мной так? Я кому-то дорогу перешёл? Насолил, ограбил, убил?
Сивый спрятал ухмылку. Прикусил ус.
— Значит, судьба тебе хороша лишь когда урожай шлёт? Голодные годы не принимаешь? В тряпицу заворачиваешь, да назад отдаёшь?
— Сопли подотри! Молод ещё жизни учить!
— И думаешь, будто счастье стороной ушло, да ко мне и свалилось?
Вздохнул. Хорошенькое счастье — мать молодой сгинула, сына не подняла, отец после свадьбы воевать ушёл, да три года без продыху мечом махал, самому в жизни достались только плети да калёное железо. Этому завидует? Двужил острым глазом будто думки Сивого подцепил, наружу вытащил.
— Со мной до сих пор жила бы.
— И я мог быть твоим сыном. Поэтому не трогаешь?
Косматый не совладал с губой, задергалась, ровно у волка, аж зубы стало видно.
— Не липла грязь к Ласточке. В тебе её свет. Дур-р-рак!
В сердцах плюнул, наддал конька и умчал.
Безрод усмехнулся. Ровно оплевали. Обтекай помаленьку.
— Так и сказал? — Отвада пальцами колол лесные орехи, да в окно таращился, невидящим взглядом.
— Сказал, — мрачно кивнул Чаян. — И раньше скрипя сердцем денег в казну отваливали, теперь же повод есть прижать золото.
— По краям и весям ропщут, мол, давай защиту, князь. Стрижешь, как овцу, так избавь от напасти, — поддакнул Горлан. — Не сегодня-завтра рублики прижмут, повременят положенное в казну отдавать. А наш брат купец свой барыш поперек твоего видит. Уж не взыщи. Да и бояре туда же. Кукиш не первый и не последний.
— Мой барыш? — буркнул Отвада, отвернулся от окна. — Дружина не только за меня стоит. За всех. За тех, что на полудне, и за тех, что
Князь мельком глянул на Стюженя. Тот возил глаза по потолку и еле заметно кивнул.
—…Вот честное слово, мог бы землю в кузне выплавить, чтобы плескалась, как расплавленое золото, залил бы меру-другую горячей родины каждому купчине в глотку. Чтобы спудом в брюхе тяжелела, бегать за лишним рублём мешала. Чтобы помнили, псы шелудивые, кто такие, откуда пошли и для чего живут. И боярам не помешает пузцо утяжелить!
Чаян насупился, засопел.
— Кроме присутствующих, разумеется.
Бояре малого совета переглянулись, вздохнули.
— Делать-то что? Завтра снюхаются, в стаю собьются, тебя и дружина не спасёт.
— Что делать, что делать… Искать паскудника! Не просто балуется с кровью, гадёныш, далеко метит. Все края гудят, вот-вот полыхнёт. У млечей и соловеев то же самое.
— Искать? — недоверчиво буркнул Прихват, по привычке шаря по скамье рукой, нашел край Чаянова дождевика, прихватил, скомкал в пальцах. — Не искать ты должен, а в цепи заковать и укоротить на голову!
— Ты лучше меня знаешь — ни при чём тут Безрод.
— А от тебя не речей ждут о справедливости! От тебя требуют голову Сивого! И ты её людям дашь!
— Да отпусти ты! — Чаян вырвал дождевик из рук Прихвата, — Только справил! Всё к себе тянешь, всё хапаешь! Только отвернись, по миру пустишь!
— По миру пойдём все вместе, — отчеканил Прихват, теребя собственный пояс. — Князь, как всегда впереди. Дорожку покажет. Правда, первейший?
Вошёл Прям, оглядел собрание, еле заметно показал: «Князь, разговор есть, заканчивай».
— На сегодня всё, — Отвада каждого нашёл тяжелым взглядом, «потоптался» для верности — а нечего глазками сверкать, норов показывать. — Узнаю, кто от страха голову потерял, всамделишно оттяпаю. Нечем станет кашу есть.
Бояре и купцы, гудя, точно пчелиный рой, вышли. Хлопнула тяжеленная палатная дверь.
— Что узнал? Бей уж, не стесняйся. Добивай.
— Хизанцы, те что в Сторожище осели, кучкуются больно подозрительно. В кучку, в кучку и шу-шу-шу.
— Ах соседушки, змеи подколодные, — Отвада сжал кулак, орехи так и треснули. — Мало я на полдень походами ходил, мало их бил. Поди, не только они?
— Все шушукаются. Которого племени есть сколько-нибудь в городе, все друг к дружке тянутся. Свояк свояка видит издалека. Оттниры шипят, ровно змеи, на терем недобро косятся, выходцы из Саквы исподлобья смотрят, того и гляди бодаться полезут.
— Наплодили вражьих гнёзд! Только от войны стали отходить, на тебе, кушай, не обляпайся!
— Это не всё. Помнишь, хизанцы молельный дом затеяли строить? Ну, дескать, вы бояны на солнце молитесь, потому что вашим богам так виднее?
— Ну. И что?