Ледобой. Зов

Козаев Азамат Владимирович

Усмехнулся. Сторожевых отпустило. Мятник за меч схватился, остальные копейные древки стиснули. Вот-вот заставный воевода клинок наружу потащит, а те двое наконечники с острия покажут, но Сивый медленно покачал головой. Не нужно. Я не враг.

— Ты, умник, с ворожбой заканчивай! — у Мятника зуб на зуб не попадает, а потому стучат. Знобит старшего, колотит.

— Хороший знак?

— Лучший, — буркнул воевода, неловко сдал назад, мало не упал. — Что с этим будет?

— Чего достоин, то и получит. Не больше, не меньше.

—

Туда поганцу и дорога! Эй, Сова, веди!

Один из воев убежал за угол крепости, через какое-то время притащил пленника. Руки стянуты за спиной, на голове мешок, по всему видать ноги только-только развязали. Идет, путается, колченожит. Затекли, конечно.

— Мешок, — буркнул Сивый.

Сова сдернул мешок. Он. Сёнге. Глаза заплыли, скула распухла, нос рассажен, губы вздуты, черной коркой подёрнуты. Видно, дорого обошёлся, попортил крови пленителям.

— Буянил?

— Говорили, будто взяли с трудом. Обучен. Дескать, народец метал по сторонам, ровно булки из печи. По башке сзади огрели, да сетями опутали.

— Подойди.

Сёнге прятал глаза, моргал и не мог проморгаться. Слезами залило на ярком солнце.

— Да подойди ты, бестолочь! — Сова толкнул в спину.

Оттнир медленно, коряво пошёл вперед. Сивый головой показал сначала на пленника, затем на Теньку.

— Мешок. И к седлу.

Сова набросил подсудимцу мешок на голову, привязал конец верёвки к седлу, Безрод хлопнул гнедого по шее, и втроём шагом пошли со двора.

— Может, возьмёшь человечка в охранение? — крикнул вослед Мятник. — Не абы кого повёл, душегуб из душегубов!

Безрод мотнул головой, не возьму.

— Да и ладно, — воевода знаком показал, закрывайте ворота. — Друг друга ст о ите. Он у тебя под взглядом заледенеет.

Тенька шёл ровным шагом, будто чувствовал — нельзя рысачить, человек еле на ногах стоит. И лишь когда крепостёнку скрыли деревья, Безрод свернул с дороги в лес. Спешился, разрезал верёвку на руках Сёнге, сдернул мешок.

— Есть будешь? Вон щёки ввалились, ровно у волчары зимой.

Оттнир закрыл лицо руками, какое-то время остервенело месил глаза и утирал слёзы. Режет, ровно песка под веки насыпали. А ведь какая-никая тень от деревьев есть, хоть малость, а полегче.

— Ты как здесь?

— Узнал?

— Мне твоя тряпка не помеха.

— Глазастый, — Сивый усмехнулся, достал из переметной сумы сушёного мяса, воды, сунул в руки.

— Да глаза ни при чем, — оттнир повалился в траву. — Сам видишь, на солнце ослеп. А голос узнал.

— Ну и как тебя взяли?

— А так, — Сёнге ожесточённо сплюнул, располосовал мясо и закинул полоску в рот. — Немка рожать вздумала. К людям и вышел. Я ведь не повитуха.

— Да что же делается в свете, — Безрод хмыкнул, покачал головой, — живёшь с бабой, живёшь, а она рожать надумала.

—

Очень смешно.

— Так ведь прячешь лицо на людях. Или нет?

— Сползла тряпка. Так и увидели. Душегубом обозвали, убивать полезли. Совсем ополоумели!

— Сидишь затворником и не знаешь, что в мире творится.

— А что творится?

— Так и не сказали?

— Да несут какую-то чушь! Дескать, я мор пускаю, людей травлю, режу почем зря.

— Не чушь, — Сивый присел на повалку. — Так и есть. И мор есть, и людей режут, как скот.

— Кто?

— Некто с рубцами на лице.

Сёнге перестал жевать. Исколол Сивого взглядом.

— Не знал, что у нас третий есть.

Безрод покачал головой.

— Не думаю. Шёл бы я на пакость, лицо закрыл бы. А этот рожей светит по сторонам, глядите, каков я.

— Подстава?

— И кто помешал? Я или ты?

— Конечно я. Видать, моя глухомань кому-то приглянулась. Думает кто-то хитрый: «А приберу-ка я этот медвежий угол к рукам. Вместе с немкой. Ценность ведь превеликая».

— Тогда, выходит, я.

— Может месть? Друзей у тебя полно, даже я знаю.

— Слишком хитро.

— Ты колючий. Прямо не убьёшь, с солью не схарчишь. Я пробовал.

Сивый усмехнулся. Вот сидит человек, ест мясо, как голодный волк, почти не жуёт, глотает. Вместе не росли, в побратимстве кровь не мешали, встречались всего три раза, а спроси кто, что такое мир в душе — показал бы на рыжего. Этот. Ровно всю жизнь знались. Почему? Усмехнулся бы. Ничего у жизни не украл, а что взял, тем и расплатился. Одно к одному. Чист и пуст. Пуст и чист. Звенит, как пустая долблёнка. Когда убивать полезли, шум в ушах слышали? Это он. Звон вселенской пустоты. Чистоты. Прятался у этого в кулаках. Сёнге, Сёнге дай немного мира в душу.

— Ну, а сам как?

— Застава на Скалистом. Служба. Двое мальчишек. Верна. Всё.

Сёнге счёт-другой щурил глаза, топтался по синим Безродовым ледяным озёрам, наконец, отвернулся. Ну тебя к Злобогу! Ещё ухмыляется. Для того выжил, чтобы на полянке помереть под твоим колючим взглядом?

— Врёшь. Не всё. Есть ещё что-то. Вон, вижу.

Сивый молча кивнул. Есть. Глазастый. Потусторонность во мне растёт, заливает, ровно кувшин, сначала по щиколотку, потом по колени, а теперь по глаза. Не исчезла, не ушла, обжилась и зажила.

— Я кому-то задолжал. Кому — не знаю. Чем отдавать — не ведаю. Неспокойно мне. Тянет куда-то на полночь. Зовёт кто-то.

— А ты не хочешь…

— Скалистый, мальчишки, Верна… Я долго к этому шёл.

— Думаешь, отнимут?

— Как бы сам не оставил.

Сёнге поджал губы, задрал брови, поиграл глазами, ого! Да что должно случиться?

— А что ты с Мятником и остальными сделал?

— Видел?

— Слышал. Клеть под землей, только окошко в мир и есть. Для меня — высоко, для заставных низко.