Ледобой. Зов
Шрифт:
— Кажется, что-то пропустили, — старик улыбнулся.
— Вон гусляр отдувается, брагу хлещет. Видно, дал жару, — Сивый кивнул на один из столов, где сидели полуденники, как всегда в чёрном, ровно стая воронов.
Кто-то из чёрных мореходов жадно сушил расписной кувшин, в другой руке держа полуденные гусли.
— Иные мечами машутся, — верховный усмехнулся, многозначительно покосился на Безрода, — иные струнами бьются.
— Лишь бы не поснимали и душить не начали дружку друг, — Сивый хмыкнул. — Иные, страшно сказать, струны к палке прилаживают! Лук называется!
— Ты гляди, что в мире делается! — старик, сомкнув брови, покачал
Рыжий, жилистый готбирн, хищно прикусывая ус и с вызовом поглядывая на полуденников, настраивал гусли: там подкрутит, здесь ослабит, время от времени щипал струны и, закатив глаза, слушал. Наконец кивнул, готово.
— Давно бьются? — спросил Стюжень хозяина, едва тот отвел боянов в уголок.
— Пятый день, — толстяк лучился довольством, ровно пирог маслом. — Одни уходят, приходят другие, друг дружку следующим передают, ровно наследство. Кто начал уже и не помню. А чего, гусли есть в каждой ватаге!
— Пятый день? — переспросил Безрод, переглядываясь с верховным.
— Ага. Приходят, затравливаются, горланят песни, какие знают, уходят.
— А за что бьются-то? Что победителю?
— Так ведь нет победителя, — хозяин самолично разлил брагу по чашам, — битва гусляров не окончена, поединщики всё время добавляются. Но время от времени, если какая песня люду нравится, гусляр самолично лезет под потолок и ножом царапает название.
Показал пальцем под самый потолок едальной, где на стене над самым очагом одно пониже другого свежим резом белели три названия: первое писано по-хизански, другое по-млечски, третье по-боянски.
— А что оттниры? Не нравится люду?
— А чему там нравиться? — хозяин презрительно скривился. — Каркают, ровно вороны, ухо не цепляет никак.
Готбирн поднялся с лавки, оглядел едальную, в каждый угол сделал знак: «Дай тишину». Постепенно гул стих, даже стук ножей о блюда исчез.
— Давай, рыжий, жарь! — подначивали гусляра млечи.
Оттнир оказался не просто высоким — просто-таки долговязым, овраги на щеках не могла скрыть даже кустистая борода, под рыжей щёткой на шее туда-сюда ходило горло, острое, словно кончик меча, гусляр привычно для мореходов щурился, и где-то глубоко в глазницах катались две морские капли, синие, как мелководье в погожий день.
— Я знаю, почему там, — указал под потолок, — до сих пор нет ни одной песни оттниров. Ваше ухо устроено по-другому, не так как наше. Ухо оттнира напрямую соединено с сердцем, и когда из-под пальцев сказителя вылетает звук, он, будто стрела, попадает прямо в душу.
— А наше ухо? — гоготнул с места кто-то из млечей.
— А из вашего уха ведёт разбитая дорожка, косая, кривая, извилистая, и честное слово, не уверен, что ведёт она к сердцу.
— А куда? — не унимался тот же млеч.
— Тебе виднее, — усмехнулся готбирн, — Не ты ли сегодня постоянно в задок бегаешь?
Вся едальная, даже молчаливые и строгие, как вороны, полуденники, грянула хохотом в едином порыве, висячие столы заходили, ровно подвесные мостки — люд на столах просто лежал, сотрясаясь в корчах.
— Но в кои веки, оттнир уйдёт по извилистой дорожке. Посмотрим, куда ведёт ваше ухо, и можно ли завалить тот ход, в который попадают и исчезают красивые гусельные переборы.
Полуденные «вороны» уважительно зацокали, и об устройстве их ушей с известной толикой правды одно можно было сказать определённо: как там с гусельными переборами, ещё поглядеть, но по крайней мере красивое слово, пусть даже с помощью переводчика, через ухо
— Я — Кестур, сказитель из унда Далльса, равно хорошо владею мечом и гуслями, а в особо удачные дни, говорят, повелеваю даже душами. Кое-кто, в том числе наш уважаемый гостеприимец, — оттнир насмешливо отвесил легкий поклон хозяину, — полагает песни Полуночи грубыми и лишёнными красоты, а сказителей горлопанами, дерущими глотки. Намереваюсь вдребезги разбить ваше предубеждение.
Поперву хозяин даже не понял, что Кестур обращается к нему — самозабвенно резал мясо для Безрода и Стюженя — и лишь когда Сивый постучал толстяка по руке и кивнул себе за спину, владелец «Подвесного моста» поднял глаза и обомлел. Вся едальная смотрела на него, кто-то осуждающе, но большинство с одобрением, а млечи так вообще подмигивали и вполголоса роняли: «Правильно! Горлопаны и есть!»
— Петь о любви я вам не буду, достаточно об этом пели в эти дни. О боевом духе тоже не стану, воспевать ратный дух оттнира нет нужды, он хорошо известен и на запад отсюда и на восток.
— А что осталось-то? — крикнули былинеи откуда-то с противоположного угла едальной.
— Про судьбу сыграю, — гусляр просто пожал плечами, — и о том, каким порою замысловатым бывает жизненный путь, предначертанный богами. Ну что, поднять парус, отдать конец?
Постоялый двор замер от угла, до угла, от стены до стены, стал слышен даже треск дров в очаге. Кестур дал знак, готбирны мигом сгребли посуду на концы стола, освободив середину, рыжий вскочил на самый стол, ровно на палубу, а товарищи, взявшись за торцы, принялись легонько его раскачивать. Сказитель, привычно и легко играя ногами, ровно на всамделишном граппре, бросил «за борт» первые струнные переборы. Морской Хозяин жаден до таких подношений, в его стране не играют и не поют, там царит вечная тишина, и пусть забортный шторм теперь — это всего лишь бражные волны в чарках, зато гусли самые настоящие.
Вы, млечи, бояны, былинеи, полуденники, позакрывайте рты, резких гортанных выкриков, как обычно у оттниров, не будет. Готбирн с усмешкой огляделся. Он будто не гусельные переливы горстями кругом рассыпал, а стрелы, а уж по тому, как безразмерно широки сделались глаза у всех в едальной, ухо таки напрямую увязано с душой, а струна в кои веки бьёт смертоноснее тетивы. И голос Кестуров льётся легко и безнатужно, ровно глотка оттнира широка, чисто излив крынки, не бьётся пузырек воздуха в узком горлышке кувшина, не корёжит песню. А что трепещет голос — так это в груди песняра душа реет, совсем как намачтовый прапор, на ветру хлопает. И будто не песню слушаешь, а по волнам несёшься, вверх-вниз-вверх-вниз, с каждым падением аж внутри всё поджимается. И такой же точно прапор Кестур нашёл внутри у каждого, дыханием волнует, хлоп-хлоп, и после каждого хлопка шерсть по всему телу дыбом встаёт, и знобливо делается, хоть к огню подсаживайся.
— В один из хмурых дней закроют тучи грозовые солнце,
Полночный ветер хищной птицей встанет на крыло,
Прощальный теплый луч найдет меж туч прозрачное оконце,
И мы с тобой лишь вспомним оба, как это — «светло».
А помнишь, как бессчётные стада овец, входя в долину,
Подлесок заливали, точно половодная, шумливая река,
Но в утро то злосчастное зелёную, уютную теснину,
Чужие кровью залили, не дрогнула захватчиков рука.
Сдержи-ка слезы, дорогая мама, ты не плачь, жена,