Ледобой. Зов
Шрифт:
— Ма, у нас гости.
— Я уже поняла, — она действительно смешливая, вон в щечках ямочки сами собой выкопались, добрые глаза спрятались в сеточку рубчиков. — Надеюсь, не из торгашей, как те, прошлые? Ничего всучивать не будут?
Мать гостеприимного хозяина вышла на свет, встала прямо за мальчишкой, а сорванец просто облокотился спиной на бабку, цыкнул чистой детской слюнкой сквозь зубы: кто там на нас?
— Нет, не торгаши, — лучась, сама себе ответила, покачала головой и пальцем указала на Сивого. — Этот,
— Прими, хозяюшка, без зла, да без зла и отпусти, — низко громыхнул Стюжень и отвесил поясной поклон.
— Тс-с-с, волки, — шепча, она приложила палец к губам, кивнула за спину, — Белка младшего укладывает, не спугните мальца. Туда, туда…
Стражник молча показал: «Айда за мной», на цыпочках миновал горницу и вывел гостей в небольшой дворик, прямо к глинобитному отгородку с летней печью.
— Младшему полгода, — объяснил Косарик, возясь с верёвочной завязкой под балкой. — Беспокойный, подлец. А спать положу здесь. Тут у меня берлога.
Стражник над головой принял начавший было падать широченный дощатый щит, аккуратно опустил, утвердил на чурбаки.
— Откидушка? На петлях? — Сивый присел, в лучах светоча оглядел закреплённый торец откидного ложа.
— Ага, — Косарик просиял, подбоченился, насколько позволила стать. — Как мост. Бражничаю тут летом. А что… крыша есть, стены есть — сам глиной мазал — никому не мешаешь. Вон колодец. Захотел протрезветь — шасть башкой в ведро, пофыркал, пузыри попускал, опять человек.
Верховный опасливо встал возле откидного ложа, подозрительно взглянул на хозяина, легким кивком спросил: «Вот прямо так и ложиться?»
— Ага, берешь и ложишься. Двоих выдержит, проверял, — последнее Косарик прошептал, пристроив ладонь ко рту и заговорщицки кивнув на дом.
— Рисковый ты парень, — Стюжень осторожно опустился на ложницу, готовый немедленно подскочить, только раздайся треск. — В глаза нас видишь первый раз, а домой притащил.
— Предлагаешь поверить, будто вы душегубы? — Косарик улыбнулся, точно с несмышлёнышем говорит.
— А вдруг?
— Вы оба, как пить дать, жизни забирали, а душ не губили.
— На лбу у нас написано?
— У тебя на лбу, у него — в глазах. Лоб-то замотан, не видать, — стражник придушил смех. — Я людей насквозь вижу. За годы на страже чего только не насмотришься. Человек только подходит к воротам, а мне уже видно, что у него за пазухой.
— Гляди, жизнь в стражниках не откукуй, прозорливый наш, — Сивый подмигнул старику.
— Меня, между прочим, в ключари двигали, — горько усмехнулся Косарик. — Старый-то проворовался. Даже на посадничий двор не пускает, сволота. Ворует, по-черному. Боится.
— Тебя что ли? — Стюжень усмехнулся.
— Не. Сам по себе я нестрашный, — Косарик показал на себя, виновато развел руки в стороны. — Разницы
— А ты такой оборотистый?
— Хвастать не буду, но разницу между собственной мошной и городской, я понимаю лучше ключаря.
«Ладно, пора на боковую». Сивый показал на ложницу и устало потянулся всем телом.
— День в дороге, ночь — в тревоге, — кивнул старик. — Прямо с ног рубит. Устали.
— Отдыхайте. Полотенце у колодца, — хозяин показал рукой и исчез в доме.
— Я, кажется, стоя засну, — верховный потёр глаза, вставая с ложницы. — Прямо у колодца.
Безрод, осторожно ворочая скрипучий ворот, достал ведро воды.
— Уже и забыл, как это, когда вся рожа тряпьём замотана, — размотал тканину, намочил, потёр, выжал. — Держи меня, не то в ведро нырну.
— С тебя станется. Морской хозяин в дядьках, как никак, — Стюжень пристроил светоч в кольцо на колодезном вороте, совлек с себя рубаху, присоседился к ведру с другой стороны. — Чего уставился?
Безрод смотрел-смотрел, а потом вдруг хитро подмигнул.
— А давай, кто пузыри запустит дольше?
— Балда! Ты же фыркаешь, как тюлень! Всех кругом перебудишь! А разбудишь меньшого Косарика, чую, тебе же и убаюкивать придётся! И вообще…
— Что?
— Ты точно воевода? У тебя на самом деле своих двое? Малец, тебе сколько лет?
— А ты точно верховный ворожец? — Сивый зачерпнул в ладони воды, склонился над ведром, усмехнулся. — «Я бы сам встал, да боюсь переко…»
Стюжень, мрачно улыбаясь, положил ручищу Безроду на затылок и посунул в ведро. Тот не сопротивлялся и наружу не рвался, но когда через мгновение вода забулькала, и пошли донельзя довольные пузыри, старик за волосы вытянул Сивого наружу.
— Бу-бу-бу-бу-бу, — «страшный душегуб» надувал губы и в брызгах смешно косил снизу вверх.
— Цыц, бестолочь! — шикнул верховный. — Мальца разбудишь!
— Тот дядька с порубленным лицом победил, — старший сын Косарика, уже засыпая в колыбели, шепнул отцу на ухо. — Он смешнее пускал пузыри в ведре. А старый вообще не пускал. Я видел!
— Дядьку лихие ранили, — так же шепотом ответил стражник, подтыкая одеяльце. — Когда раны заживут, он будет ходить без повязки.
— У него старые рубцы, — отмахнул рукой мальчишка — ничего папка не понимает. — Все давно зажило. Вот такенные толстые! Как палец!
Косарик, тяжело сглатывая, вытер со лба испарину. Эко служивый тебя в пот швырнуло, сущее мгновение и ты весь мокрый. Весь! И внутри оборвалось, ровно в пропасть сбросили. Встать хочешь, а ноги не слушаются.
— Где рубцы? — спросил шепотом. Не оттого, что спят все, а разбудить жаль — просто голос от жути не идёт. Ужом выползает из глотки, такой же тягучий и неслышный.