Ледобой

Козаев Азамат Владимирович

– Была бы мамка… – задумчиво повторил Сивый, не отрывая глаз от неба. – Была бы мамка… Ясна закусила губу, чтобы не разреветься в голос. Вот оно когда ударило! Когда постарела, поседела и высохла, когда воды стало некому подать, когда боятся, ровно прокаженную! Вошел в избу порванный жизнью сивый парень с холодными синими глазами, – тут оно и ударило! Будто ждало, когда постареет, замкнется, отгородится от людей ворожбой. Ох, боги, боженьки, отмотать бы жизнь на пятьдесят лет назад, да на седмицу снова стать молодкой!.. Ох, гляделась бы нынче в синие молодые глаза, бородатое лицо, не знала, с какого боку к ворожбе подступиться, шлепала бы внуков по мягким попкам.

Чем больше времени проходило, тем больше становилась убеждена, что тяжела была от того, первого, что уплясал до звездочек перед глазами, до кровавых пузырей на белых ножках, с кем слюбилась теплой звездной ночью в сени березняка. Ох, боги, боженьки, на пятьдесят лет назад, да всего на седмицу молодкой… А Безрод глухо ронял слова, будто в ночную, бескрайнюю пустоту. – Знаю, что к мечу моему примеривается, осиротить его хочет. Знаю, что злобу в душе прячет, мне не показывает. Знаю, что зубы на меня точит, все знаю. Но от своего не отступлюсь. Что будет, то будет.

С самого утра Тычок, прихватив с собою добрый кувшин дорогущего заморского вина, шмыгнул за ворота. Гарька, засучив рукава, месила тесто, Безрод колол дрова. Бок побаливал, сукровицей плакался, но уже не так.

– Будто на собаке заживает, – бросила поутру Ясна.

– Собака и есть, – буркнул Сивый. – Бездомный, да ничейный.

Бабка промолчала.

– Тычок-то куда делся?

– По соседям ушел. Звать-зазывать.

Ворожея всплеснула руками.

– Ой, не пойдут! Испугаются!

– За Тычком пойдут. Трезвые или хмельные.

– Эй, хозяева! Звали? – В калитку заглядывал потрепанный мужичок, за ним топтались еще трое. – Плотничать звали?

Ясна рот раскрыла, повернулась к Безроду. В глазах ворожеи плескался немой вопрос.

– Звали, входи. – Безрод с усмешкой покосился на старуху. – Рот, старая, прикрой. Душа вылетит – не поймаешь!

Плотники с опаской вошли, заозирались, – видать, наслышаны были от соседей об ужасной ворожее, – и бочком-бочком подошли к Безроду.

– Делать-то что, хозяин? Сработаем споро, глазом не моргнешь!

Безрод что-то объяснял плотникам, показывал руками, чертил на земле и под самый конец вместе со старшим обмерил шагами весь Яснин двор. Старуха села на крыльцо и снова, как вчера, нечаянная слеза застила белый свет. Вот такого молодца и не хватало старому дому, чтобы усадил старуху на крылечко – издали глядеть, да ни во что не вмешиваться. Чтобы крышу подлатал, заборец поправил, дров наколол.

Мужички, почесывая затылки, загибали пальцы. Дескать, так и так, хозяин, с работой выйдет… э-э-э, столько. Безрод, усмехаясь, покачал головой. Не столько, а вот столько, и где тес такой дорогущий нашли? Старший развел руками, – дескать, потому и дорогой, что буковый, разве на такое дело сосновый пускать? Безрод усмехнулся. Золотым бук выходит. Не столько, а вот столько. Мужичок почесал затылок, оглянулся на товарищей, а как те кивнули, ударили по рукам.

Как водится, первыми во двор ворожеи после полудня заглянули мальчишки. Совсем еще сопливые. У этих смелости оказалось побольше, чем у старших. Соседский постреленок сунул в воротца мордаху, перепачканную малиной, показал страшной бабке язык и дал деру. Не обернула бы ворожея в лягушонка. Потом заглянули сразу трое. И чего это папка с мамкой стращали? И совсем у нее не боязно. Один даже оставил на бересточке у ворот пирожок. А потом и вовсе осмелевший малец, чья рубашонка мела землю, сосредоточенно ковыряя в носу, с трудом открыл воротца и прошел во двор. Ясна, раскрыв рот, озирала собственный двор, нынче полный людей. Никто ее не боится, соседи шумят,

гомонят, кой-когда даже смеются. Малец подошел к самому крыльцу, сел на ступеньку пониже Ясны и заявил:

– А Жотьке все равно, тумака дам. Он, дурак, обзывается, дурачком кличет.

– Гарька! – сама не своя позвала Ясна дрогнувшим голосом. – Вынеси мальцу печенья.

Гарька, перепачканная мукой, вынесла две медовые рогульки, только что испеченные.

– Держи. Тебе и Жотьке твоему, – протянула бабка пострелу.

– Не-а. Жотьке не дам. – Малец тут же сунул в рот одну рогульку целиком и с набитым ртом прошепелявил. – Пушть не обжываешша.

Постреленок вольготно облокотился спиной о бабкину ногу, а старуха даже дышать забыла, – как бы не спугнуть. Еще один малец пролез на двор и от ворот долго глядел на жующего приятеля.

– Глянь, Жотька прибежал, – шепнул Ясне малец и во весь голосишко заорал, потряхивая над головой рогулькой. – Эй, Жотька, голопопка, гляди, а у меня чегой-то есть! Я теперь же с этим чегойтым на улицу выйду, а тебе не дам!

Жотька не стерпел и, глядя исподлобья на страшную хозяйку, подошел к приятелю.

– Гарька, еще неси!

Так и закончился этот шумный день, а с заходом солнца на двор ввалились хмельные мужики, и с ними Тычок. Не сказать, что одним махом протрезвели, углядев, куда вломились, но без особой боязни поклонились ворожее, как получилось.

– А правду ли старик говорит? – Сосед побойчее кивнул на Тычка.

– Правду.

– Чудеса, да и только! Сестрин сын отыскался через столь-то лет!

Сестрин сын? Что за придумка?! Ясна, недоуменно глядя на пьянющего Тычка, не сразу и кивнула.

– Сыскался.

– Непременно будем. Непременно. – Мужики, пятясь задом и бия неуклюжие поклоны, вышли на улицу. Посреди двора остался лишь сопящий Тычок. Балагур качался, будто былинка под ветром, и не мог сделать ни шагу.

– Ну что, сестрин сын, – ухмыляясь, бросила бабка за спину Безроду. – Забирай приглашальщика. Поди, сам-то идти не сможет, вон сколько дворов обошел!

Безрод хмыкнул, сошел по ступеням во двор, подхватил Тычка на руки и унес в избу. Тычок сопел и довольно похрапывал.

Утром плотники продолжили. Гарька опять засучила рукава и принялась за дела печны е-мучные. В полнейшем недоумении оставалась только Верна. Когда не работала, тогда спала.

– Пора. – Сам себе буркнул Безрод, прошел в покои Верны и легонько тронул за плечо.

– Чего надо? – злым шепотом даже после сладкого сна, огрызнулась рабыня.

Безрод, ни слова не говоря, подхватил на руки, вынес во двор и усадил на крылечко, застеленное верховкой. Верна прищурилась. На дворе, залитом солнцем, стучали молотками и топорами мужики, весело носилась ребятня, туда-сюда в приоткрытые ворота сновали бабы, – видимо, соседки, – и вносили накрытые тканью блюда. Мужики втащили во двор бычка-двухлетку, погнали в хлев, уже давно пустовавший.

– Что это? – Верна не узнала двора ворожеи.

Двор, еще недавно пустой и нелюдимый, еще вчера такой широкий, нынче усох будто вдвое. Тесен стал для гомонящих людей.

– Пиршество готовится.

– С чего бы? – Свадьба. Верну аж перекосило. О свадьбах ли говорить с той, чьей свадьбе больше не бывать? – Неужели не спросишь, чья? – Не спрошу! – Сам скажу. – Все равно. – Моя! – Ты и радуйся. Затем разбудил? – Да. Помоги Гарьке. – Помочь? – Тесто меси. Верна почти спа ла с лица, открылся один глаз, второй откроется со дня на день, сходили понемногу синяки под глазами, поджили губы.