Ледобой
Шрифт:
Совсем как Безрод. И, кажется, впервые взглянула на Сивого, позабыв про ненависть. Нет, злоба никуда не делась, но интересно – каково это, – постоянно усмехаться снаружи и скорбеть внутри? Человек с таким лицом не может не чувствовать себя одиночкой. Жуткие шрамы, холодный взгляд, бр-р-р-р! Каково это, – глядеть на солнце глазами, что никогда не смеются? Наверное, точит зубы на весь белый свет, а все равно усмехается. Таким сволочам тоже не сладко приходится. Ну и что! Пропади ты пропадом, ненавистный, нелюбимый муж! Молодожены с чувством глядели друг на друга, Верна ненавидяще ухмылялась, Безрод холодно щерился. – Хотела, чтобы не поспел к первым лучам? – Не провалился сквозь землю, так хоть осрамился бы! – Вместе бы осрамились. – От мечей не померла, – со срамом проживу. – Чего от жизни хочешь? – Тебя со свету изжить! – Дура. – Ненавижу! Ворожея молча посторонилась, и Безрод, замерев на пороге, пронес жену в избу. Верна пробовала брыкаться, но Сивый так сдавил в руках, что обездвиженная жена собственным боком почувствовала что-то теплое и горячее. Ну, дела! Верна покосилась на платье. На бедре расплывалось кровяное пятно. Не иначе открылась рана в мужнином боку. Как открылась, так пусть не закрывается,
Минул второй свадебный день, за ним третий. Верна больше не сопротивлялась, на торжествах сидела подле Безрода смирно, – и даже дыханием не волновала белую накидку, скрывшую лицо. Боярин Листопад рассказал самому князю о чудном певце, который песни играет так, что сердце замирает. На такой посул к третьему свадебному дню пожаловал сам князь. До того на дворе было тесно, теперь и вовсе стало не протолкнуться. Каждый второй – дружинный. Все молодцы, как на подбор – румяны, высушены солнцем, прокалены ветрами. Верна под своим покрывалом ничего не понимала, – о чем это говорят кругом? Кто тот удивительный певец, в первый свадебный день заставивший гостей изумленно ахать? Жаль, сама не слыхала, была опоена, спала хмельным сном. А кому это князь поднес чару с вином, да попросил песню сыграть? Застольный гул будто рукой сняло, гости умолкли, муха пролетит – услышишь. Знать бы, кто этот запевала, хоть глазком на него взглянуть. И Верна украдкой выглянула из-под покрывала. Князь рядом стоит и улыбается, статный, седой, кряжистый, глядит прямо перед собой. Ждет. А по правую руку от него стоит и сушит чару… ненавистный, шрамолицый муж. Верна долго не могла понять, что он и есть тот дивный певец, – все сидела под покрывалом и лишь диву давалась, пока рядом не громыхнуло. Зычно, гулко, сочно, с хрипотцой слева полилось про красавицу молодую жену, которая невзлюбила мужа и под конец извела. – И не полюблю тебя никогда, ненавистный Сивый… – шептала Верна вслед за песней и лишь крепче сжимала зубы. – И не приголублю вовек… – И не согрею никогда… – И оказаться тебе однажды с ножом в спине… – И ненавижу, ненавижу, ненавижу!..
Отполыхала тремя теплыми днями свадьба. Верна эти дни не буянила, вела себя под покрывалом смирно, но лишь немногие знали, что за ураган сокрыт под белым полотном, какие ветры дремлют в озлобленном сердце. Бьется горячее, полыхает – да. Но не любовью. Ясна тревожно поглядывала, Тычок хитро косился, Гарька недоумевающе морщилась, Безрод равнодушно ухмылялся.
– Для чего за себя взял? Шел первый весенний дождь. Капли стучали по крыше уютно, – совсем как в родительской избе, по-домашнему. Безрод, не таясь от дождя, в одной рубахе, мокрый, будто в море плавал, вошел с улицы в амбар с четырьмя горящими светочами. Вогнал первый в расщеп у порога и, криво щерясь, улыбнулся. – А для чего баб за себя берут? Все пытала сама себя, что нашел в безобразной, избитой, еле живой рабыне – и ничего разумного придумать не могла. Ломала голову и так, и эдак, но все без толку. А Сивый только кривился да шутки шутил. – Свободные за меня не идут. – В свете пламени его мокрое лицо походило на ожившую личину и казалось багровым. – Знаю, не красавец. А с рабыни какой спрос? Сказал – пошла. – А рабыню полуживую взял, чтобы даже подневольная не сбежала? – съязвила, как могла. Жаль, не получилось ехидно улыбнуться – губа лопнула по зажившему. Улыбка вышла кривой и дурацкой, и не улыбка вовсе, – так, один намек. – Почему ненавидишь? Ой, мама-мамочка, ой, Грюй милый друг, Сивый спрашивает, почему его ненавидит! – Ты занял не свое место. Безрод ухмыльнулся, и в неровном свете огня ухмылка с тенями рубцов получилась просто жуткой. – Он добрее меня? Верна презрительно фыркнула. – Да! – Он родовитее меня? Молодая жена дерзко задрала подбородок. – Да! – Он… – Безрод опустил голову и усмехнулся. – Не так страшен, как я? Верна оглядела мужа с ног до головы, задержала взгляд на неровно подрезанных волосах и скривилась. – Ты просто чудовище! – А где он теперь? Верна замолчала надолго, но этот Сивый умел ждать, не отводя колючего взгляда. Думала отсидеться за прикрытыми веками, но и там достал колючий взгляд.
– У Ратника, – хрипло буркнула, отвернувшись. – Потому тебе досталась, не ему. Безрод усмехнулся, сунул в расщеп светец и ушел в дальний угол. – Отпусти, молю всеми богами, – прошептала Верна. – Не наживем добра, обойдет нас счастливая доля. Пойдем каждый своею дорогой, а, Сивый? Не твое страшное лицо мечтала видеть каждое утро, не в твои холодные глаза думала глядеться каждый закат, не тебе хотела детей рожать. Не тебе! Сама не дамся, возьмешь только силой. И всякий раз, как жены захочешь, будет тебе сражение. Либо ты меня порешишь, либо я тебя к Ратнику отправлю. Третьего не будет. Те двое, которых срубила на отцовском берегу, были куда здоровее тебя. Дай только в тело войду. Безрод промолчал. Вставил последний светец в расщеп, криво ухмыльнулся и повернулся к Верне. Бесноватая пляска языков пламени донельзя странно оживила каменное лицо Сивого. Черные полутени, страшные шрамы и кривая ухмылка – вот и вся красота молодого мужа. Стучал по кровле первый весенний дождь, оба лежали на сене по своим углам и гляделись в потолочный тес. Верна мрачно хмурилась, Безрод криво ухмылялся, молодая жена шептала: «Сама не дамся», – молодой муж – «Входи в тело поскорее»…
– Уйдем скоро. Безрод и Ясна, сидя на крыльце, нежились на весеннем солнышке. Бабка грустно улыбнулась, кивнула на Верну, хлопотавшую по хозяйству. – Поправляется. В тело входит, бабий волос отрастает. Синяки бледнеют, глаза синеют. – Зеленеют, – усмехнулся Безрод. – Станут зеленые, будто море на мелководье. – Слаба я стала на глаза. Зато ты остер вышел. Такую бабу под рубищем, да под синяками, разглядел. Ишь, старается, соками наливается! – Силы возвращает. – Так и не допускает к себе? – Нет. Порешить грозится. – Подумаешь, грозится! Безрод, ухмыляясь, покачал головой. – По-настоящему зла и отчаянна. Не шутит. – А сам-то что? Жена ведь! Нравится, не нравится, – терпи, моя красавица! – Пусть в тело да в силу войдет. Там видно будет. Глядишь, оттает. Бабка, хитро улыбаясь, поникла головой и спрятала лицо. – Думаешь, возьмет свое молодость? – Безрод, пригнув голову, заглянул ворожее
Уже отрастают волосы – на лоб упала непослушная прядь – с лица почти сошли синяки, понемногу свое забирает румянец. Зажившие губы, будто подрисованные вишневым соком, Верна то и дело крепко сжимала. Брови изогнулись луками, ресницы пушисты, мила. Не сказать, что писаная красавица – сердце исступленно не забьется, к тому же нос, дважды свернутый на сторону, еще не стал прежним. Отек сходит медленно. Не оказалась бы, дерзкая, вообще курносой. А все равно брала чем-то. То ли статью, то ли глазами. Безрод, едва касаясь, одним пальцем убрал прядь с ее лба, легко сдул с щеки невесть откуда взявшееся перышко и подоткнул верховку поплотнее. – Уйдем через несколько дней, – прошептал, усмехаясь. – Сам не знаю куда. Наверное, туда, где будет дом.
ЧАСТЬ 4
ДОРОГА К ДОМУ
Глава 17
Сеча
Я затаила дыхание. Одним богам известно, чего мне, избитой бабе, силком взятой в жены, стоила личина преспокойно спящей дуры. Нацепила на лицо аккурат для «дражайшего» муженька. Когда Сивый присел подле меня и прикрыл маслянку ладонью, чтобы в глаза не било, думала, все мое естество провалилось куда-то в пятки. Даже нутро охолонуло. Когда начала вставать после ранений, пригрела на груди длинный скол серпа и никогда с ним дальше не расставалась. Никто о том и не узнал. Болтали, что железо холодное, равнодушное – враки все. Самой удивительно, но даже в студеную весеннюю пору, серпяной скол не холодил, а грел, будто внутри пожар занимался. От острого железа делалось тепло и спокойно…
Полагал, сплю. Не вижу. Но как только Безрод потянул руку к лицу, думала, выдаст сердце – так забилось, едва грудь не прорвало, та едва ходуном не заходила. Хорошо я успела глаза прикрыть. Сивый не видел, но под сеном изготовила в кулаке серпяной скол. Дурень! Если бы не рассчитал, коснулся меня хоть немного тверже своими дубовыми пальцами – упал бы наземь с зевом на шее. Разнесла бы глотку вдвое. Умею. И глазом бы не моргнул. Но что-то меня сдержало. То ли засомневалась, сил еще не всласть прибыло, то ли еще что-то – не знаю, гадать не буду. Знаю одно, корявый палец муженька коснулся волос легче легкого, убрал прядь со лба так бестрепетно, будто ветерок пронесся. Прошептал, дескать, скоро уйдем дом искать и отошел. Только тут у меня внутрях все разжалось, будто до того было скручено, чисто оленьи жилы в тетиву. И сама не заметила. Едва память от натуги не упустила. Куда мне битой-перебитой такое напряжение? Аж голова завертелась. Все-таки решил, дурень, искать со мной счастливой жизни! Не внял уговорам. Сколько просила, умоляла, все без толку! Наверное, думает себе, если слезами не исхожу, отошла от горя, оправилась. Дурак! Нутром плачу, душой рыдаю – тяжко! А слез моих горьких тебе не увидеть, муж постылый! Прежде кровью изойду, чем слезами. Дорого тебе встанет каждая моя слеза, может, и жизни не хватит сменять.
Лежала и уснуть не могла. На каждый шорох вострила ухо, не муженек ли за лаской встал? Сколько глядимся друг на друга, со двора Сивый ни ногой. Других баб в дом не водит, сам за порог не шастает, Гарьку, эту хитрую коровищу, не считаю. Дать ей волю, станет Безрода на руках носить. И без того в рот заглядывает, каждое слово ловит. А ведь не любит она его, или я чего-то не вижу, не понимаю? Тогда что? Не знаю, теряюсь в догадках. Столько времени постылый муженек ходит бабой необласкан – жду, когда у него кончится терпение, жду, что полезет брать силой и боюсь, что не совладаю. Много сплю, лишний раз руки не подниму, силы берегу. Тружу себя, дорогую, помаленьку, не в тягость. О боги, мне бы прежней стать, когда сильничать полезет!
Сама не приметила, как сморило. Уснула. Слава богам, этой ночью Безрод за лаской не полез. А утром первое, что увидела, едва раздернула веки – его синие холодные глаза. Будто ключевой водой окатили, махом проснулась. И помнится, даже застонала от досады. Мне снились Грюй, отец с мамой, сестры, казалось, вот вскочу с ложа и прыгну отцу на руки. А он закружит меня, кобылу здоровенную, ровно дитя-трехлетку. Кажется, смеяться во сне начала… Разбудила, дурища, Безрода! На самой заре постылый муженек навис надо мною, ровно каменный истукан, и спросонья никак не могла понять, как он смотрит: зло или с добром. Уже сколько времени гляжу в синие глаза и все не могу понять, что за человек – добр или зол, честен или пройдоха, смел или трус. Никак не могла понять, но вот открыла глаза, и будто кто-то свыше надоумил – страшный человек Сивый. Слюной не брызжет и глазами не вращает, но все равно страшный, будто ножевое лезвие. Такой же холодный и блеклый. Когда бросится? Сейчас? А что захочет меня – уверена. Писаной красавицы, ножами да мечами подпорченной, без переднего зуба, с опухшим носом, с подбитыми глазами как не захотеть? Аж самой делается смешно сквозь слезы.