Ледовый рейс
Шрифт:
Девушка-приемщица из береговых складов мимоходом обмолвилась, что построены они давно, еще поляками в тридцатом году. И на самом деле, среди белорусских фамилий жителей поселка немало встречается и польских… Едва различимая надпись на дверях склада: «Расписуюсь на долгую память. Гражданин Лентовский. 10/V 31». В книге о Коми-Пермяцком национальном округе, изданной Академией наук СССР в 1948 году, той самой, что дал ему почитать Анатолий, тоже говорится об этом. «Островки русского населения встречаются по Верхней Каме, вдоль ее долины — выше Гайн, по Весляне и в низовье Косы. Здесь много
Значит, родители Адама тоже были среди первых поселенцев, приехавших сюда не по доброй воле. Это были кулацкие да поповские семьи, а вместе с ними много таких, кто не разобрался еще в обстановке, четко не определил своего отношения к молодой Советской власти, к коллективизации, и потому противился новому. О них, надолго попавших в северные суровые края в общем-то за здорово живешь, и говорит Петро…
Только чувствует Саня, что не туда гнет этот недовольный жизнью человек. Услышал звон, а разобраться толку не хватило. Вон и Адам сидит слушает его, не перебивает, а сам все больше и больше хмурится. В глазах уже ни одной насмешливой искорки. И пальцы по столу беспокойно заходили.
А Петро опять развалился на койке, подушку под спину жамкнул, глаза под козырек кепки спрятал, трясет пепел сигареты на одеяло.
— Ну и земля! Кого только тут нет. Сплошной интернационал. Нет, я бы ее на вашем месте лютой ненавистью ненавидел. Дня бы не задержался, как разрешили. Мачеха ведь она вам, земля эта… Я сам каюсь теперь: приехал сдуру. Срок договора кончится — умотаю отсюда к чертовой маме… Ах, ах, энтузиасты, обживатели новых мест!
И Петро запел, гримасничая:
— Станем новоселами и ты и я…Согласен: ты — пожалуйста, а я — увольте!
— Слушай, ты, всезнающий пуп земли! — не выдержал Адам. — И откуда в тебе столько злости, кто тебе на хвост наступил?
— А что, не нравится? Правду режу — не нравится?.. Едут. Обживают. За денежки. За рублики. Звонкая монета. Понял? И нечего тут красивые слова говорить…
Вот ты здесь за лето на сплаве сколько калымишь? Два куска с лишним. А уедешь — что? Только-только единица два нулика. Вот и держишься здесь. Так и скажи прямо, а то…
Адам побледнел, стиснул кромку стола — побелели суставы пальцев.
У Петра осунувшееся небритое лицо еще сильнее заострилось. Узенькое нервное лицо с оскалом желтых неровных зубов. Руки, вылезшие из коротких рукавов выгоревшей гимнастерки, подрагивают. Немытые руки с траурным ободком под ногтями.
И уже не жалость, как в тот раз, в клубе, вызывает его вид у Сани, а гнев. Ишь ты, разорался. Да он мизинца Адама не стоит. Смазать бы ему по губам, чтобы попридержал свой язык.
Петро вскочил с койки, голос его сорвался на хриплый крик:
— Мачеха она тебе, эта пермяцкая земля! Брось прикидываться!
— Тебя кто сюда звал? — вспылил Саня. — Чего скулишь? Иди повой на луну — полегчает. Гони ты его, Адам! Еще в одной комнате жить с таким… Да его на порог пускать не надо.
Загремел отброшенный
Петро попятился к двери:
— Но-но! Полегче.
Саня смотрел то на одного, то на другого.
Адам повернул стол. Испуганно звякнули стаканы.
— Катись отсюда, клоп! Раздавлю! Тебе вся земля — мачеха.
У Адама вдруг дрогнул голос.
— А мне она и здесь мать. Слышишь, ты? Мать родная!
Возвращение Адама
Крепко растревожил Адама залетный человечишка. Долго ходил Левкович по комнате, не обращая внимания на Саню, ненасытно курил сигарету за сигаретой. В памяти его невольно вставали кусочки не очень-то уж долгой, но нелегкой скитальческой жизни, омраченной с самого детства. От всего этого стало еще тяжелее, неуютнее на душе. Захотелось выговориться, поведать кому-нибудь о своем, самом сокровенном.
Саня хотел было уж оставить Адама одного, но тот присел рядом, хлопнул рукой по колену, проговорил тихо и немного печально:
— Так вот, Санчик, и живем. Легко нас обидеть походя, а мы должны своего держаться. Зубы стиснуть и вперед, только вперед. Никакого тебе заднего хода! Если даже нас и в прошлое носом тычут. А прошлое у меня непростое, как говорится, с закавыкой. Да и не у меня одного. У некоторых судьба посложнее…
Саня молчал, не перебивал Адама. И тот, не торопясь, раздумчиво, словно для себя самого, стал рассказывать о том, как оказался в Усть-Черной, уехал и потом снова вернулся на веслянскую землю — свою родину.
Осень уж спалила лиственные леса в заречье и вовсю прореживала, просветляла их. Но в эти дни выдалось такое солнце и тепло, что не мудрено было подумать о купанье. Тем более Адаму, давно не бывавшему в здешних краях, привыкшему к южному, согревающему тело морю.
Но никогда, наверное, Адам не одевался так быстро, как после этой осенней купели. Нижняя челюсть у него вдруг задрожала, словно рука на телеграфном ключе, выстукивающая сигнал бедствия. Сколько он ее ни сдерживал, она не унималась. Кожа на руках пошерохователа и натянулась. Не успев надеть туфли, Адам в одних носках начал приседать, приплясывать на паре новеньких черных валенок.
Валенки эти он купил неожиданно для себя. В магазинчике, куда он забрел, слоняясь по Гайнам, было сумрачно, пахло ржавой селедкой, лежалым табаком и нафталином. Возле прилавка толпились с десяток покупателей. Они мяли меховые шапки, придирчиво пробовали пальцами подошвы добротных валенок. Адаму давно не приходилось носить их. Он вдруг вспомнил, как трудно было тогда в лесу с теплой обувью. Валенки нигде не купишь. Они входили в спецодежду, да и то доставались не всякому. Их подшивали для крепости автомобильными покрышками, латали-перелатывали, пока не оставались лишь одни голенища, мятые, проношенные на сгибах; да и они годились еще на ушивку.