Ледяной клад
Шрифт:
А разве может быть человеку безразлично, как работают его слова? Попадают в цель, пробиваются сквозь любые толщи или, как мячики резиновые, отскакивают?
Но говорил он в общем, пожалуй, правильно. Тут есть над чем подумать и ей.
– Вы еще упоминали, Фенечка, что один по-настоящему красиво работает, а на другого тошно посмотреть, - между тем, отсмеявшись, заговорил Максим. - А это ведь такая разница, по-моему, только когда со стороны смотреть. Это кажется только тому, кто смотрит. А кто работает, тот каждый свою красоту в труде найдет обязательно. Потому что для самого человека,
– Едят, - шутливо вставила Баженова. - Едят без аппетита. И даже без потребности в пище.
– Ну так это больные! - воскликнул Максим. - Или капиталисты.
И снова все засмеялись.
А Феня подумала, что, конечно, Михаил так не сказал бы. У него бы все получилось весомее, серьезнее, по-мужски. Так, как он бил стальным ломом в громотухинский лед.
А Максим вот с удовольствием лепит пельмени.
– Слушайте, Максим, у вас все так здорово и категорически получается, вдруг почти против воли вырвалось у Фени, - не объясните ли вы мне, а почему ваш друг Михаил Куренчанин совершенно не бережет инструмент, которым он сам же работает?
Максим помялся. Было видно: он готов ответить немедленно, а что-то сдерживает его, связывает.
– Ну? - настаивала Феня, пододвигая к себе последние сочни.
Максим помялся еще. Повертел головой направо, налево, выписал пальцем на столешнице, припорошенной мучной пылью, какую-то замысловатую фигурку и наконец решился:
– Мишка очень любит себя, - сказал он. - Потому он и инструмент свой не любит...
Под окном снова проскрипели шаги, и Феня, внезапно оглохнув, заметалась у стола, хватая что попало и силясь побыстрее навести порядок.
– А вот как раз и он...
Вдруг поняла, нет, и теперь не он. Ясно же, это шаги Цагеридзе. Неровные, один легче, другой тяжелее.
Руки у Фени потеряли проворство.
На печи приподнялась Елизавета Владимировна, вздохнула:
– Ох, что же это я? Спущусь, подсоблю.
И Феня заметила, как теперь покрылась крупными розовыми пятнами шея Марии. Совсем так, как, наверно, было и у нее самой, когда она в первый раз шаги Максима, а во второй - Цагеридзе приняла за шаги Михаила.
– Спасибо, не надо, мама. Прошу, не надо! - торопливо говорила Баженова. - Тут осталось вовсе немного. Закончим утром. Афина, неси пельмени скорей на мороз. Максим, выберите потоньше поленья, подтопите печь.
Весь в тонких морозных струйках вошел Цагеридзе.
Даже с самого первого взгляда можно было понять, как он напряженно взволнован, как он перебарывает себя, чтобы не закричать сразу с порога. Держа противень с пельменями на согнутой в локте руке, Феня проскользнула в сени за спиной Цагеридзе.
"Что могло с ним случиться в этой окаянной конторе? - подумала она озабоченно. - На реке дела идут, кажется, очень хорошо".
– Вот славно, вот вовремя подошли вы, Николай Григорьевич, - сказала Баженова. - Сейчас будем ужинать. У нас гость...
Заставая Максима в доме, Цагеридзе всегда с ним здоровался весело, дружески. Именно с ним с первым начинал разговор. И теперь Максим разогнулся, приподнялся
– Вы говорите, Мария, я пришел вовремя. - Он словно не видел никого, кроме нее. - Пусть останутся золотыми эти ваши слова. Но сейчас я вам хочу сказать: Николаю Цагеридзе сегодня связали руки. Из треста предупредили: действуй, работай, но руки тебе не будут развязаны. Мария, вы тоже инженер, вы плановик, вы все знаете! Отвечайте, можно вести нам работы по спасению леса, оставаясь строго в пределах лимита на подготовительные работы к новому сплаву? Можно из одного стакана наполнить доверху два других стакана сразу один водой, другой вином? Я этого не умею! Не могу! И не буду!
Он вдруг сорвал с головы шапку, швырнул ее на пол, погрозил неведомо кому кулаками, вцепился пальцами в волосы и что-то гортанно, злобно забормотал по-грузински, причмокивая языком. Баженова глядела на него встревоженно, не зная, должна ли она к нему подойти. Ей казалось, Цагеридзе сейчас пошатнется и упадет. Максим замер у печки с поленом в руке.
– Ос, осподи! - громко вздохнула Елизавета Владимировна, подковыляв к столу и хватаясь руками за самый уголок. - До чего дошел человек! Совсем обезумел...
Эти слова ударили Цагеридзе словно током. Он отер ладонью лицо, рванул ворот пальто, но заговорил уже немного ровнее, спокойнее.
– Василий Петрович предсказал: "Цагеридзе в тюрьму". Елизавета Владимировна предсказывает: "Цагеридзе в сумасшедший дом". Два прекрасных предостережения. Что припасли для меня вы, Мария? Какую судьбу? Но все равно, приказ свой Цагеридзе не отменит. Не знаю, в пределах каких лимитов, не знаю, под страхом какой ответственности, но продолжать свое дело мы будем. И лес спасем! Зачем, иначе, нам всем называть себя - советские люди? Зачем, иначе, Цагеридзе называть себя начальником рейда? Зачем, иначе, получать ему зарплату? - Он обвел комнату медленным взглядом, останавливаясь поочередно на каждом человеке. Последней была Баженова. - Мария, вы можете выйти из дому?
– Надолго? Одеться? - спросила Баженова, подчиняясь его просящему взгляду и набрасывая на плечи платок.
– Пойдемте со мной в контору, - сказал Цагеридзе. Поднял с пола шапку и, не надевая, держа ее в руке, вышел.
Баженова наскоро оделась и поспешила за ним.
В черном небе золотились частые звезды. Тонко поскрипывал снег под ногами. От окна на тропинку падал тусклый желтый прямоугольник. Цагеридзе стоял в темноте по-прежнему с обнаженной головой.
– Идти в контору не нужно, Мария. Позвал я вас только для того, чтобы сказать: Цагеридзе очень тоскливо, Николай Цагеридзе понял сегодня - ему одному тяжело. Ему без вас больше нельзя. Я не прошу отвечать, Мария. Вы мне ответите, когда захотите. Если не захотите - не ответите совсем. Вам незачем ходить в контору. Дома я не мог бы выговорить того, что сказал здесь, под этими звездами. В контору пойду только я сам. Мне нужно теперь думать всю ночь. Мне нужно думать очень о многом. Но больше всего я буду думать, как я люблю вас, Мария. А теперь - возвращайтесь домой. Простите!