Ледяной поцелуй страха
Шрифт:
— Я не маленькая, — машинально сказала Настя, замерев перед очередной картиной, на которой был изображен водный канал и находящаяся в гондоле пара: темноволосый мужчина и девушка с ярко-рыжими волосами. Эта картина особо понравилась девочке.
— Венеция, — сказал Джованни, бросив мимолетный взгляд в сторону Насти. — Про Венецию я тебе тоже как-нибудь расскажу. Раз, говоришь, не маленькая…
— Угу.
— Как ты оказалась запертой? — спросил он, ставя на маленький, приставленный к единственному окну стол две кружки и наливая в них закипевший
— Так… Пошутили. — Рассказывать даже своему спасителю о том, что случилось, не хотелось. Джованни задержал на девочке долгий взгляд, но промолчал, будто понял ее.
Они пили кофе в тишине, но была та тишина не неловкой, а такой доверительной и уютной, словно они уже были давними друзьями, которым и молчать друг с другом приятно. Настя впервые за все то время, что жила в Лондоне, почувствовала себя будто дома и с родным человеком.
— Пойдем, отведу тебя, — сказал Джованни, когда увидел, что девочка отставила пустую кружку. Настя поднялась без особой охоты, желая задержаться в этом флигельке еще на какое-то время. Но просить хозяина дать ей еще немного погостить не решилась.
— Чьи это картины? — спросила она, кинув прощальный взгляд на красивый мост, который пересекал велосипедист.
— Мои.
— Я о том, кто их написал?
— Я и написал. Говорю же, это мои воспоминания… Пойдем!
С тех пор в любой момент, когда ей это удавалось, Настя приходила в гости к Джованни. Их странная дружба крепла с каждым днем. Хозяин ставил на плиту кофейник, доставал пачку магазинного печенья, ломал на блюдечко неровные куски шоколадной плитки и жестом приглашал девочку к столу. Настя забиралась на высокий табурет, поджимала под себя одну ногу, совала за щеку кусок шоколада и замирала в ожидании кофе.
— Как дела? — задавал обычный вопрос Джованни. Настя неопределенно пожимала плечами.
— Опять они, — понимал пожилой итальянец. И, воздевая руки к потолку, разражался долгой эмоциональной тирадой на родном языке. Он ругался, а Настя смеялась: проклятия, которые посылал в адрес обидчиков девочки Джованни, для нее на итальянском звучали ужасно смешно.
— Смеешься, — обижался мужчина. И тут же соглашался: — Это и хорошо! Смейся над ними, смейся! Они такие смешные! Глупые. Хочешь, я нарисую карикатуру?
Настя кивала. И Джованни, забыв о кофе, освобождал часть стола, широким жестом сдвигая все поставленное на него к краю, и выкладывал чистый лист бумаги и грифель.
— Кто тебя сегодня обидел?
Настя называла, и Джованни очень похоже рисовал врага, приделывал ему ослиные уши и свиной пятачок.
— Вот какой он у тебя «враг» — смешной!
— Смешной! — хохотала Настя.
— Вот и запомни его таким! Завтра обязательно вспомни, когда он тебе злое слово скажет. Смейся ему в лицо. Им нужны твои слезы, а ты смейся.
— Кофе! Джованни, кофе убегает!
— Мам-ма мия! Это
Он оттирал плиту, разливал остатки кофе по чашкам и задавал сокровенный вопрос:
— Про что сегодня рассказывать?
Настя указывала на очередную картину, и Джованни погружался в воспоминания: о родной стране, которую покинул десять лет назад вместе с женой, полуангличанкой, о Риме, в котором родился, о Венеции, в которой познакомился с женой, о Неаполе, где работал, о Флоренции, где остались его дети и внуки. Он рассказывал, а Настя будто попадала через очередную дверь-картину в другой город, в новую историю. Она, никогда не бывавшая в Италии, знала об этой стране все в подробностях, будто сама гуляла по улицам крупных и маленьких городов. Вдыхала ее воздух, согревалась ее солнцем, заражалась ее характером, ощущала на языке вкус блюд, о которых с таким смаком рассказывал пожилой итальянец.
— Здесь, в этой Англии, думаешь, еда? Не-ет. Здесь — тьфу, а не еда! Не умеют эти англичане готовить. Это же кошмар какой! Кошмар, что они едят! — Джованни складывал пальцы в щепотки и, воздевая руки к потолку, потрясал ими. — Мам-ма мия!
И Настя улыбалась.
А иногда они просто рассматривали фотоальбомы с черно-белыми фотографиями, которых у Джованни было целых три. Пожилой итальянец, переворачивая страницы, рассказывал девочке уже не столько об Италии, о картинах и художественных техниках, сколько о том, как правильно поставить фокус, как не завалить горизонт, под какими ракурсами лучше снимать. Фотография была его другой страстью. Они брали старую камеру и выходили на школьный двор. И Джованни уже на практике передавал девочке свои знания. Это было счастье, ее маленькое секретное счастье, которое наполняло ее целиком и примиряло с неприветливым промозглым Лондоном.
В один из дней, ближе к рождественским каникулам, когда Настя в очередной раз пришла во флигелек, ее встретил неожиданно хмурый Джованни.
— Пришла, — буркнул он. — Ну, заходи, заходи.
Настя переступила порог и растерянно замерла, не увидев на стенах привычных картин. В углу оказались свалены в кучу пустые рамы, а сами картины лежали на софе, скрученные в перевязанные нитками трубочки.
— Джованни?..
— Уезжаю я, — отрывисто сказал мужчина. — Вот. Дочь позвала. Говорит, нехорошо, папа, что ты так далеко живешь и внуков не видишь. Да и не нравится тебе эта Англия, нехороший у нее климат для твоих старых костей. И еда для твоего желудка… Что тебя там держит? Могила жены? Так неправильно привязываться к мертвым, когда есть живые. И правда, что я тут делаю? Никого у меня тут нет.
— А я? — вырвалось у Насти. — А как же я?
Джованни молча погладил девочку по голове. Он улыбался, но глаза его вдруг стали такими же красными и влажными, как у бабушки, когда та резала лук. Насте вдруг четко вспомнилась та ночь на кухне, разговор бабушки с матерью, и сердце болезненно сжалось в предчувствии новых ужасных перемен.