Ледяной смех
Шрифт:
Лежавшая спокойно возле стола лайка вдруг вскочила и замерла в стойке.
— Чего, Мухомор? — гладя собаку, спросила хозяйка.
Собака кинулась к двери, залаяла, но точас смолкла, когда в открывшуюся дверь вошел засыпанный снегом Пигулевский.
Все встали. Певцова крикнула:
— Что случилось?
— Просто вернулся, — ответил Пигулевский, сняв папаху.
— Раздевайтесь скорей.
— Самовар горячий?
— Конечно.
— Промерз. От Переемной пешком шел.
— Аль мудрено? — спросила хозяйка. —
Хозяйка налила из графина в стакан самогону и поставила его на стол.
— Пей на здоровье. Со стужей и в твои годы надо меньше баловаться.
Пигулевский, взяв стакан, прислонился спиной к теплой печи, улыбаясь, смотрел на всех.
— Пей, говорю. Наглядеться на нас успеешь.
— Рад я, что снова с вами.
— Будто мы не чуем твоей радости. Пей!
Хозяйка положила в самовар горячие угли…
Прошло еще несколько, но уже февральских дней. Устоялись морозные, солнечные дни.
Жизнь постояльцев в избе стала для всех совсем обычной. У каждого появились домашние заботы. Пигулевский колол дрова, ставил самовары. Певцова носила с озера воду. Муравьев с Настенькой числились больными, хотя Настенька уже перестала кашлять. Хозяйка готовила еду, довольная, что лишилась одиночества, а потому с ее лица не сходила улыбка.
Вечерами за чаем вспоминали детские и ученические годы, избегая говорить о недавнем, о будущей жизни, от которой собирались уйти, но не ушли.
Все было так до тех пор, пока со станции доносились гудки паровозов и стучали колеса проходивших чешских эшелонов.
Но два дня назад все это смолкло и наступила торжественная тишина, заставлявшая в нее вслушиваться. У всех четырех вновь появились сомнения, правильно ли ими приняты решения, смогут ли их понять, смогут ли они сами понять многое, с чем скоро придется встретиться. Все, но каждый по-своему, чего-то вновь боялись. Всем хотелось знать, как начнется их жизнь при Советской власти. Всех забирал в уже испытанные ими руки страх перед грядущей неизвестностью, а вокруг была только торжественная тишина, в которой даже скрип шагов по снегу походил на музыку.
Все четверо второй день стремились к молчаливым раздумьям. Не говорили о наступившей тишине, хотя всем хотелось поделиться о ней своими соображениями. Певцова уходила на озеро и часами бродила по льду, а в избе лежала на лавке и курила с закрытыми глазами.
Отсутствие кокаина озлобило Пигулевского. Он не мог спать и лишился аппетита. Стараясь отвлечь себя от мрачных раздумий, он занимался физическим трудом, разгребая вокруг избы снежные сугробы.
Настенька Кокшарова настороженно и внимательно наблюдала за переменой настроений друзей. Ей порой казалось, что в этом виновата именно она, так как первая приняла решение не покидать Родины. Но она тотчас оправдывала себя тем,
Безразличнее всех к новому положению относился Муравьев, но это было наигранное безразличие. На самом деле он был во власти мечты о возможной встрече с родными. Был благодарен Настеньке, принявшей за него решение, на которое он никак не мог решиться. Но он все же боялся, как боялись все трое, но если бы они спросили друг друга, чего именно боятся, то точного ответа не нашли.
Сегодня утром хозяйка увела Настеньку с Муравьевым на озеро осматривать поставленные на омуля Шереметы.
В избе остались Певцова и Пигулевский.
Яркое солнце через окна выстелило на половиках пола две золотые рогожки. Увидев, что Пигулевский одевается, Певцова спросила:
— Далеко ли собрались?
— На станцию.
— А не опасно? Может быть, там уже красные?
— Вот и хочу узнать, что там творится. Тишина просто бесит меня. Что касается опасности, то устал от ожидания ее.
— Возьмете меня с собой?
— Может быть, княжна, лучше не надо. Я — одно, вы — другое.
— А собственно почему я должна идти с вами, когда могу пойти самостоятельно?
— Нет, уж лучше пойдемте вместе.
Певцова впервые за два дня засмеялась.
По пустынному перрону станции, поджав хвост, бродила черная собака. Увидев людей, она перебежала пути и села вдали около будки стрелочника.
В помещении вокзала в окнах выбито много стекол. В комнате дежурного окно просто выломано, видимо, вытаскивали через него вещи. Пигулевский заглянул в помещение. В нем было пусто, только на полу разбросанные бумаги и вороха телеграфных лент.
— Никого, княжна.
— Даже станционный колокол сняли.
Донесся паровозный гудок.
— Кажется, поезд идет, Пигулевский.
— Но интересно, чей?
— Лучше пойдемте на озеро.
— Идите, а я останусь. Поймите, не могу жить в слепой неизвестности.
— Тогда и я останусь, чтобы не показаться вам трусихой. Смотрите, Пигулевский.
Показался идущий бронепоезд.
— Это становится интересно.
— Смотрите, на нем красный флаг.
— Вижу, вижу, что красный. И понимаю, чей это бронепоезд.
— Пойдемте.
— Нет, теперь поздно. Нас могли с него увидеть. Двинемся. Откроют по нас стрельбу, а потому будем неподвижны.
Перед входной стрелкой бронепоезд остановился, но через минуту снова двинулся и, заскрежетав тормозами, остановился против помещения вокзала.
На бронированном вагоне надпись: «Вся власть Советам». Лязгая, открылся в вагоне люк, из него выскочили три бойца и коренастый матрос в черном бушлате, опоясанном лентами с патронами. В руках матроса карабин.