Ледяной смех
Шрифт:
Правда людского страдания сплетается воедино с крикливой ложью. Эшелоны на Великом Сибирском пути, обозы на дорогах и бездорожье, карканье ворон, волчье вытье. И смерть в обнимку с сыпным тифом.
А ведь после взятия Омска Красной Армией прошло всего одиннадцать дней…
В селе на берегах реки Чулым, под боком у железнодорожной станции, поименованной в честь реки, стояла добротная заимка на самом краю берегового обрыва с крутым спуском зимней дороги в речное корыто. Как любая изба в селе, заимка ставлена по строгим законам сибирского обережения людской жизни от всяких напастей. Не так
Притулился лес к селу, то стоит вовсе около его изб, а то отодвинут десятинами пашен и лугов.
Закат после утихнувшего бурана ало-пламенный. Бродит ветерок с кусачей стужей. Солнечный свет лудит оранжевой густиной сугробные снега, примятые и исполосованные вдоль и поперек всякими санными полозьями прошедших армейских и беженских обозов по пути к Новониколаевску, что на Оби.
Сельская улица и сейчас запружена санями и кошевами с поднятыми, кверху подвязанными, оглоблями. В крытые дворы заведены даже не все лошади, но внесены сбруя, хомуты и дуги, а также пожитки…
В парадной просторной горнице в переднем святом углу иконы при огоньках лампад. Образа по величине разные. Лики на большинстве не знатки, и только глаза у Спаса Ярое Око да у двух святителей полны исступления. Древнего письма иконы. Снесены в сибирскую сторону в годины религиозных бурь. Кем снесены? Нынешние владельцы этого в памяти не держат. Снесены, должно, дедами, а то и прадедами. То ли теми, кто не хотел креститься тремя перстами, то ли теми, кто тайком ушел с просторов России, спасая себя от хомута барской крепостной неволи.
Возле широких лавок в переднем углу стол. Его столешница покоится на козлах и укрыта суровой, хорошо отстиранной холщовой скатертью. Горница приземиста. Встань мужик в рост да подними руку, и упрутся пальцы в доски потолка. Возле широкой пышущей жаром русской печи нависают полати. Из горницы две двери на кухню и в другие покои.
На столе на подносе медный самовар, до блеска начищенный квасной гущей. Стаканы. В вазочке — куски колотого сахара. Солонка. Кринка с топленым молоком. На тарелках ломти ржаного хлеба, квашеная капуста, политая подсолнечным маслом, соленые огурцы с крошеными груздьями и луком. Среди тарелок две бутылки. Одна пустая, а вторая с желтым самогоном — будто чай, потерявший цвет от лимона.
В душной горнице пахнет овчиной и махоркой.
За столом разместились: Вадим Муравьев все еще с погонами поручика. Его давно не бритое лицо заросло лохматой бородкой. Из-под расстегнутого френча видна грязная рубашка; капитан Стрельников, в его бороду пробилась густая седина, ворот его гимнастерки расстегнут; штабс-капитан Григорий Голубкин, несмотря на духоту в горнице, в накинутой на плечи шинели. Его знобит и мучает кашель.
На лавке у стены, ближе к самовару, Родион Кошечкин, рядом с ним Лабинский. Оба одеты с предельной простотой. Легко могут сойти за сибирских мужиков себе на уме. Лабинский позволил волосам запушить щеки и подбородок.
Лабинский взволнован: в Барабинской степи группа солдат забрала у него тройку, ему пришлось из-за этого бросить ценные вещи.
— Господа офицеры, как прикажете называть таких солдат? Естественно, только мародерами. Людьми, переставшими уважать в себе людское достоинство. На мое счастье, меня нагнала госпожа Топоркова с какой-то
— А у тебя, Григорий Павлович, есть от тех солдат расписка о взятых лошадях? Чем ты, кому докажешь, что все было именно так, а не иначе?
— До сих пор все верили мне на слово.
— Так это было в Омске.
— Солдаты везде обязаны нас охранять, а не грабить.
— А солдатам сейчас на вас наплевать, господин Лабинский. Беда для вас в том, что солдаты уразумели, что жертвовали жизнью не ради спасения Сибири от большевиков, а только ради вашего благополучия, — резко сказал капитан Стрельников. — Солдаты, господин Лабинский, научились теперь думать, даже неграмотные, и у всех заветная цель — сохранить жизнь. А беречь ее им приходится не только от пуль большевиков, но также и от пуль своего начальства, обладающего правом лишать их права жить. Для этого нужно только сказать «колчаковское слово и дело», вернее обвинить любого из них в причастности к большевикам. Подтвердите, господа капитаны, что говорю правду.
— Но долг офицеров уметь вовремя пресечь далеко идущие раздумья солдата.
— Не то время, не то время, господин Лабинский. Ведь офицеры тоже хотят жить. Ибо тоже многое поняли по-иному, а главное поняли, что поставили свою молодость рядом со старостью упрямых генералов. А ведь молодость обязывала нас думать, а мы как попугаи бездумно повторяли свое покорное «слушаюсь, ваше превосходительство».
Лично меня, господин Лабинский, ваш рассказ о потере лошадей не возмутил. Насколько мне известно, вам удалось приобрести новых. Приехали сюда на двух тройках. Солдаты отняли у вас лошадей, устав шагать. А ведь они от всех верст, пройденных по России до Барабинской степи, могли действительно устать, хотя их морды, как вы изволили сказать, и не были худыми.
Ваша житейская беда, господин Лабинский, в том, что вы за все привыкли платить, а заплатив, требовать исполнения ваших желаний. А почему не пробовали подумать, что не всех можно купить и не всех можно заставить отказаться от своего мышления ради того, что за этот отказ вами уплачено.
Представьте, что мне, капитану Стрельникову, уже почти противно существовать от сознания, что из-за лени вовремя задуматься я позволил себя втянуть в гражданскую войну, согласившись с чужим желанием, что офицерские погоны обязывают меня быть противником большевиков, хотя капитан Стрельников вышел из того же сословия, что и большевики. Теперь я со всеми измеряю версты сибирского пространства, пока оно не упрется в Великий или Тихий океан.
А что дальше? Что если мое теперешнее настроение не понравится начальству? Если вы, господин Лабинский, скажете о нем тем, кто вам выдаст в Новониколаевске любую компенсацию за лошадей?
— Господь с вами, господин капитан. Мне приходится слышать всякие мнения.
— А я не зря сказал вам об этом. Бывая теперь в обществе офицеров, вы должны держать язык на привязи, хотя вам в Омске верили на слово. Господин Кошечкин, у вас, кажется, папиросы? Угостите.
— С превеликим удовольствием.