Ледяной смех

Северный Павел

Вы-то, господа, знаете лучше меня, как народ отстаивает свои права, обретенные в революции. Я даже не сомневаюсь, что именно вы уже сознаете, что народного мужества не осилить.

— Марина Алексеевна, я крестьянин. Но однако не смог принять их веры в новую государственную жизнь России, — сказал Стрельников.

— Сами не приняли или вас убедили, что не должны ее принимать? — спросила Марина Алексеевна.

— Отвечу. Погоны меня убедили. Умеете задавать вопросы, Марина Алексеевна. Все чаще и чаще убеждаюсь,

что порой наши женщины, при решении сложных жизненных вопросов, куда умнее нас. Значит, вы жалеете нас?

— Да, именно вас особенно жаль. У каждого из вас есть та, которой вы дороги. Говорю не только о матерях. Говорю о женщинах, любящих вас, о тех, кого любите вы. Им вы причиняете горе. Вам они надеялись дарить счастье любви и материнства. Мой любимый был также обманут званием офицера и был убит здесь во время чешского мятежа, поднятого генералом Гайдой. Такой же у меня и брат Костя. Мы с отцом живем в тревоге, не зная, куда уведет его из России звание колчаковского офицера.

Я люблю Костю. Он всегда был со мной ласков, и особенно когда не стало мамы.

— Мариночка, не надо, — попросил дочь отец Алексей.

— Хорошо, папа. Я сказала все.

Марина Алексеевна, откинувшись к спинке дивана, прикрыла глаза. Ее вздрагивающие брови выдавали душевное состояние. Из столовой донесся мелодичный бой стенных часов, известив об окончании десятого вечернего часа.

Стрельников чиркнул спичкой по коробке. Марина Алексеевна, открыв глаза, взяла в руки гитару, под пальцами зазвенели струны. Отец Алексей спросил:

— Мариночка, Костик не предупреждал, что поздно вернется?

— Не предупреждал.

— Уже десять часов.

— Видимо, что-то случилось. Сам знаешь, Костин генерал с причудами.

— Может быть, у него сегодня ночное дежурство?

— Дежурство у него завтра. Меня успокаивал, а сам безо всякой причины волнуешься.

— Время такое суматошное.

— Для меня в вашем доме, отец Алексей, это суматошное время осталось за воротами. Для меня здесь покой. Я почти забыл, что идет война. Мне все кажется, будто просто зашел к вам в гости, а если и уйду, то снова вернусь, — сказал Муравьев.

— Дал бы бог, чтобы так и случилось. Чтобы уйдя от нас, вдруг неожиданно вернулись.

— Не поверите, отец Алексей, живу у вас во власти покоя, неизвестного мне до сих пор. Даже разум не теребят вопросы, а ведь не давали покоя весь год.

— Мне понятно ваше состояние, Вадим Сергеевич. Устали вы от дикого бега злополучного времени. Зрением и слухом до предела перегрузили память. Немало пережили. Того больше перевидали чужого горя и страдания. Утопили свой душевный покой в ужасах братоубийства.

Священник говорил спокойно, и только участившиеся шаги выдавали его волнение.

— Верьте на слово. Молодость быстрей старости устает от поглядов

на людскую кровь. Вся страна смертельно устала от кошмара гражданской войны. Устали не только вы с оружием в руках: все от мала до велика истощены. В каждой семье есть близкие, кого с озлоблением награждаем кличками — «красные», «белые». Вот почему вы, Вадим Сергеевич, и ощутили покой в моем доме. И еще оттого, что давно не ворошили разум беседами на темы, которые вас властно заставляла забыть война.

— Что же будет со мной, когда расстанусь с вами?

— Все то же, от чего временно в стенах дома отдохнули ваше зрение и слух, о чем кратковременно не думали. Мы с Мариночкой будем надеяться, что запомните нас. Потому, как говорят в народе, пришлись друг другу ко двору. Я верю, что иные краткие встречи обретают долговечность. Но также не сомневаюсь, что ко всему привычному прибавится у вас самая мучительная мысль о разлуке с Родиной. Сами сознаете, что разлука неизбежна.

— Но разве у вас нет подобной мысли?

— Нет, Вадим Сергеевич. Для меня она недопустима.

— Позвольте, отец Алексей, прикажете понять, что вы с дочерью останетесь в Новониколаевске после нашего ухода? — спросил растерянный Стрельников. — Да вам же не простят, что вы отец колчаковского офицера. Наконец, вы священник. Вам ли неизвестно отношение большевиков к служителям церкви. Для них вы мракобес в рясе, опасный сеятель опиума религии. Просто невозможно поверить.

— Отец Алексей, неужели правда, что останетесь? Марина Алексеевна, почему молчите?

— Да, господа, мы останемся. Мы уже жили при Советской власти.

— Тогда было другое время. Сейчас будет водоворот последствий гражданской войны. Вы же намеренно обрекаете себя на гибель.

— Почему на гибель? На жизнь, Вадим Сергеевич.

— Поймите, даже наше пребывание у вас дорого обойдется.

— С этим согласен. Возможно, мы вынуждены будем отвечать за все содеянное вами. Но обреченными мы будем на родной русской земле. Обреченными с надеждой на то, что родной народ не утерял милосердия. Ваша обреченность будет страшнее нашей. Вам скоро станет невыносимо без родной земли. Вы будете беззащитны, бессильны, как дети без твердой и ласковой руки матери.

— К сожалению, нам не разубедить друг друга в неправильности принятого решения, — вступила в разговор Марина Алексеевна. — Помешает обычный человеческий страх за свою жизнь, которой скоро будут распоряжаться победители. Но папа прав. Наша обреченность останется на родной земле. У нас будет надежда, что победители смогут нас понять.

Право, господа, не волнуйтесь за нас. У вас и без того будут опасения о многом, совсем непредвиденном. У меня с отцом не могло быть иного решения после всего узнанного и увиденного при власти Колчака.