Ледяной ветер азарта

Пронин Виктор Алексеевич

– Ты имеешь в виду историю с женой? Нет, она здесь ни при чем. Если я начну сводить старые счеты, мне придется половину Поселка... Ты понимаешь. Я намылил ему шею только за Юру.

...Как выяснилось во время моего разговора с Панюшкиным, меньше всего ему известно о Жмакине. По слухам, в Москву он не вернулся, работает где-то на Камчатке, на каком-то маленьком причале. Говорят, совсем не изменился, остался таким же немногословным, неторопливым. Живет как будто с какой-то женщиной из местных,

у них родился сын. Но с женщиной этой они не расписаны, кто-то даже говорил Панюшкину, что Жмакин так и не развелся со своей первой женой. Кстати, о ней никому ничего не известно.

Уже потом, через несколько месяцев после встречи с Панюшкиным, я узнал от Званцева, что он видел однажды Жмакина в Москве, на ВДНХ в павильоне «Космос». Званцев не подошел к нему, то ли оробел, то ли торопился, то ли каких-то своих гостей сопровождал, в общем, не подошел. Что его поразило тогда – рассматривал Жмакин не ракеты, не межпланетные станции, не космические кабины. Медленно, сосредоточенно ходил он вдоль длинного ряда портретов космонавтов, останавливался перед каждым, и перед живыми ныне, и перед погибшими, долго смотрел им в глаза, будто спрашивал о чем-то, будто разговор между ними какой-то происходил.

Новый костюм на нем сидел неловко – Жмакин уже успел обтянуть его и на локтях, и на коленях. Званцев еще сказал мне, что случайно услышал, как Жмакин спрашивал у прохожего дорогу к какой-то окраинной гостинице. Судя по этому, Званцев довольно долго ходил за Жмакиным, видно, хотелось ему подойти, но так и не решился, что-то его остановило. А когда он, решившись, на следующий день позвонил в эту гостиницу, ему ответили, что действительно такой проживал, но утром вместе с семьей отбыл на юг.

Гости расположились вдоль стен, а Панюшкин сидел в центре и пел, подыгрывая себе на гитаре, дребезжащей и ободранной, – видно, сопровождала она его не один год...

– С этой маленькой старой гитарой я смеялся, и плакал, и пел, и за шумной веселой забавой оглянуться на жизнь не успел! – последние слова у Панюшкина как-то сдвинулись, получились невнятными – он отставил гитару и засеменил на кухню. Вернувшись через минуту, подбежал к столу, что-то поправил, что-то положил, стараясь не смотреть на гостей.

– Э нет, – категорически заявил Ливнев и решительно взял гитару. – Так не пойдет... Смеялся он, видите ли, пел... Оглянуться не успел... – Ливнев мощно откашлялся; подмигнул Опульскому, крупно подмигнул, половиной лица, чем ввел того в смущение, потом всей лапищей ударил по струнам и низким, чуть хрипловатым и все же довольно приятным голосом проговорил:

– Нелюдимо наше море, Николай Петрович... День и ночь шумит оно... В роковом его просторе... много бед погребено! Ох много!

– Да уж куда больше, – согласился Панюшкин.

– Подхватывайте! – приказал Ливнев. – Успеете водки-то нажраться! – Чувствовалось,

что гитару он держал в руках не первый раз. Закончив еще одно четверостишие, он, казалось, забыл о присутствующих, видел только Панюшкина, только к нему обращался. – Облака бегут над морем... Крепнет ветер, зыбь черней... Будет буря – мы поспорим и помужествуем с ней! И еще посмотрим, кто – кого!

– Любопытно было бы посмотреть, – проворчал Панюшкин, пряча глаза.

– Но зато там, за далью непогоды, есть блаженная страна, – торопясь зачастил Тюляфтин, будто хотел показать, что и он знает слова. – Не темнеют неба своды, не проходит тишина! Вот бы туда, а, Николай Петрович!

– Блажь! – вскинулся Панюшкин и грохнул ладонью о накрытый стол. – Блаженная страна не там! Она здесь! – Он ткнул пальцем в пол. – Конечно, если смотреть из столицы, то можно сказать, что она там. И когда будете в министерстве докладываться, товарищ Тюляфтин, можете подтвердить, что да, там, за далью непогоды, есть блаженная страна. Есть. Только не вздумайте сказать, что у нас не темнеют неба своды, что не проходит тишина. Но, откровенно говоря, какая же это блаженная страна, если в ней только тишь, да гладь, да божья благодать? Это уж скорее страна блаженных.

– С вашего позволения, я закончу, – Ливнев снова ударил пятерней по струнам. – Но сюда выносят волны только сильного душой! Смело, братья, бурей полный, прям и крепок парус мой!.. – Ливнев бросил на кровать еще звенящую гитару.

– Надеюсь, классик не обидится на вас за маленькую поправку? – улыбнулся Мезенов.

– Конечно, конечно! – спохватился Тюляфтин. – Ведь у Языкова сказано, что не сюда выносят волны, а туда выносят волны...

– Обиду классика я стерплю, – Ливнев махнул рукой. – Лишь бы на меня не обиделся Николай Петрович... А, Николай Петрович?

– Какая разница... Туда выносят волны, сюда выносят волны... Уж коли всех нас вынесло на эти берега... – Панюшкин замолчал.

– А я вот стою здесь в сторонке и думаю... – заговорил в общей тишине Чернухо.

– Не может быть! – неестественно громко воскликнул Тюляфтин и тут же смолк, поняв рискованность своей шутки.

– Так вот, я стою и думаю, – повторил Чернухо, – а не выпить ли нам?

– Разве что по одной! – подхватил Ливнев.

– Во всяком случае, не больше, – усмехнулся Мезенов.

Панюшкин снова хлопнул в ладоши.

– Прошу к столу! Пора начинать! Таймень не любит ждать, таймень – товарищ строгий, он порядок любит!

– Полагаю, что мы прежде всего должны отдать должное хозяину, – проговорил Опульский и в смущении поправил свой нос, как поправляют галстук. – Мы должны отдать должное гостеприимству Николая Петровича и прежде всего выпить за его здоровье...

– О делах, пожалуйста, потом! – прервал Панюшкин.

– Разве я что-то сказал о делах? – смутился Опульский.