Легенда о Смерти
Шрифт:
— Старина Лон! — крикнул он. — Я сдал и тебе.
И здесь произошло что-то ужасное.
Мертвый, чьи руки были сложены на груди, медленно протянул свою левую руку к столу с игроками, положил ее на карты, ему предназначенные, поднял их к своему лицу, как будто рассматривая, и затем уронил одну из карт — а в это время какой-то громкий голос прорычал трижды:
— Пики козыри, будь я проклят! Пики козыри! Пики козыри!
Наши молодчики, сначала оцепеневшие от ужаса, быстро нашли дверь. И Фанш Враз, несмотря на все свое фанфаронство, не был последним. Они бросились в темноту, не разбирая дороги. До самой зари они плутали в полях, словно обезумевшие
Это произошло в Лескаду, в старом замке с тем же именем, на границах Пенвенана и Плугьеля.
У смертного ложа хозяина дома, некоего Ле Грана, скончавшегося в тот день, сидели и молились люди. Сначала это были слуги, мужчины и женщины, потом несколько соседей и соседок, пришедших по обычаю.
Агония Ле Грана сопровождалась странными вещами. Когда он умирал, в одной из ниш зала билась собака, неистово рыча. Когда к ней подошли, чтобы угомонить, выяснилось, что она обгорела, от ее обожженного тела шел адский запах. Собака сдохла, как только ее хозяин испустил дух. Все увидели в этом странное совпадение.
Едва скончались и человек, и собака, как поднялась страшная буря. Шквальным порывом скирду соломы унесло со двора почти на двести метров в луга, старый тис треснул от вершины до корней.
Люди, находившиеся в доме умершего, долго обсуждали все это между собою. Вдруг они умолкли. Широко распахнулась дверь. Все ждали, что сейчас кто-то войдет... Но в дверь лишь дул ветер.
— Закройте сейчас же эту дверь, — приказала одна из женщин слугам.
Поднялся один из мужчин, захлопнул дверь и вернулся на свое место возле очага. Но не успел он усесться на свою лавку, как дверь снова широко распахнулась.
— Экий неловкий! — воскликнул кто-то. — Сразу видно, что никогда не бывал в Париже.
— Но клянусь, я ее закрыл, — возразил мужчина.
И он снова пошел закрывать дверь, стараясь в этот раз толкнуть ее посильнее, чтобы она плотно вошла в проем.
— Все, если и теперь она откроется, вы не сможете сказать, что я виноват, — пробурчал он, возвращаясь в атрий.
— Или ты тупица, или эта дверь заколдована, — заметил другой слуга, — смотри, она еще шире раскрылась, чем раньше.
— Ну так иди и закрой ее сам, а я больше не пойду!
— Ну а я закрою, будь там хоть сам дьявол!
Этот второй слуга был парень кряжистый, с руками, как у борца. Он крепко сжал руками створку двери, заставил ее повернуться на петлях и подпер ее обоими своими плечами.
— Спорим, — сказал он, — что никакие ветры в мире ее больше не откроют.
Он не успел договорить, как дверь ударила его по спине, и все увидели, как он упал на пол, в двух шагах от нее.
Он поднялся, весь в синяках, и разразился бранью:
— Тысяча проклятий, кто осмелился открыть эту дверь?
Все услышали ехидный смешок и голос, проговоривший:
— Ты же хвалился, что закроешь ее, даже если сам дьявол будет за ней?
Слуга был напуган, но не хотел подавать виду.
— Я спрашиваю, кто осмелился открыть эту дверь!? — повторил он.
— Я, — ответил голос тоном таким сухим, таким жестким и таким гневным, что слуга больше
Часы в доме медленно пробили полночь.
И когда прозвучал двенадцатый удар, все свечи у ложа умершего разом погасли сами собой.
Никто из присутствующих не осмелился их снова зажечь, и труп оставался в глубокой тьме. Только слышалось временами, как хлопают простыни на ветру из-за открытой двери, словно выстиранные холсты, расстеленные под небом на луговой траве.
С полуночи до зари люди, сидевшие у смертного ложа, не произнесли ни слова. И ни одна молитва больше не была прочитана. Все сидели по углам друг против друга, освещенные лишь углями, тлевшими в очаге, и мерцанием коптящей смоляной лампы. Стараясь руками закрыть глаза и уши, все с нетерпением ждали рассвета.
Во многих районах финистерского Корнуайя еще и сейчас сохраняется обычай произносить хвалу умершему человеку. Такие речи — это специальность главным образом женщин: нищих старух, старых прядильщиц, проходящих странниц.
В начале общего бдения у ложа умершего, когда вокруг него уже собрались все родные, женщина, которой поручено импровизировать похвалу покойнику, берет слово. Она усаживается у подножия кровати, глаза ее прикованы к мертвому. Медленно и протяжно перечисляет она главные события жизни усопшего, особенно подчеркивая, что он «никогда не чинил несправедливостей себе подобным», и заканчивает восхвалениями его скромных добродетелей, напоминая, что он был хороший муж, хороший отец и добрый работник.
Она не упустит ни одной подробности, чтобы показать, как он исполнял свою работу. Так, старая Анриетта Данзе из Одиерна, которая должна была восхвалить юношу по имени Эрве Масон, зарабатывавшего свой хлеб бегая по чужим поручениям, рассказала об этом следующим образом:
«Он был всегда готов, если возникала нужда в его услугах. Сообщить ли кому-нибудь о рождении или кончине или выполнить любое другое поручение — он никогда не отказывал. Он отправлялся в любой час дня и ночи. Постоянно, для того или для другого, он шагал по дорогам Мыса (мыса Сизён). Не было лучшего ходока, чем он, и посланника более надежного и более скромного. С ним можно было быть спокойным: он ничего не забывал и все выполнял очень точно. Его честность была бесподобна. Ему можно было доверить все, что угодно, и даже деньги. Вы не увидели бы его в кабаках, пьяным и оставляющим свои заработанные деньги в канавах вдоль дорог, как это делают другие. Никогда он не брал за свои услуги сверх того, что ему были обязаны. Короче, он был честен во всем, что касалось его ремесла. Поэтому попросим Господа, чтобы он дал ему местечко в раю».
Часто «восхвалительница», или, как ее обыкновенно называют, «проповедница», берет в свидетели истинности своих слов присутствующих на бдении. Или они сами вдруг перебивают ее, чтобы подтвердить ее слова:
— Это так... Чистая правда...
Конечно, эти деревенские надгробные речи в чем- то похожи на все панегирики такого рода: было бы излишне думать, что они всегда сияют искренностью.
— Надо немножко навести на них красоту, — говаривала Анриетта Данзе.