Легенда о Травкине

Азольский Анатолий

Опять домик у озера, вновь пыльные версты и прозябание. 36 лет стукнуло, ни кола ни двора, а попытка философски приобщиться к действительности успеха не имела. Правда, Травкин стал регулярно читать газеты. В стране что-то происходило. Лысого мужичка сковырнули, место его занял бровастый мужчина, похожий на тамаду. И на «Долине» задвигались. Однажды Травкин, добиравшийся до 48-й площадки, высмотрел в небе кругами ходивший самолет, бомбардировщик фирмы Мясищева, решил в уме школьную задачу и вычислил, что самолет обслуживает станцию в тридцати километрах от точки, в которой замер его «газик», и станция эта — «Долина». Красивый хищный бомбардировщик, прижав к фюзеляжу длинные крылья, еще раз вонзился в уши ревом двигателей, и Травкин тронул свой «газик». Что ж, испытания продолжены, «Долина» работает в режиме «сопровождения». «Долина», как начинал понимать Травкин, была в своем семействе станций таким же монстром, как

и тот совершенный во всех отношениях самолет, от которого ждали все, а получили — шиш и от конструирования которого отказался бывший хозяин домика у озера. Шесть или пять лет назад стали эту «Долину» делать, и за годы эти не раз менялось техническое задание на разработку. На пляже загибали пальцы, высчитывая, какой ныне главный конструктор на «Долине» — шестой или седьмой, и никто не мог вспомнить, кто первым был. Да и стоит ли вычислять: по всей видимости, Клебанов станет последним.

Странное облегчение испытал Травкин, когда понял, что «Долина» пошла на поправку. Будто сам выздоравливает после какой-то хвори.

12

Позвонила монтажка: есть толковый инженер, желающий помогать Травкину, кандидатура подходящая, Валентин Воронцов, имеются ли у Травкина возражения?

Вадим Алексеевич размышлял несколько дней. Ответил согласием. Через неделю в списке прибывающих нашел Воронцова. Встретил его.

— Будьте спокойны, дело я знаю, — сказал Воронцов. — Один недостаток у меня: стойкие политические убеждения.

Какие убеждения — Травкин знал. А вскоре узнали и все. К тому времени на 4-й площадке укоренился обычай, ставший едва ли не законом: гостю в общежитии вручалась на пороге комнаты мухобойка, и только после десятой размазанной по стене мухи мог начаться деловой или дружеский разговор в кругу расклеенных кинозвезд. Эту традицию Воронцов обогатил. Если муха нежилась на плече Жанны Прохоренко, Люсьены Овчинниковой или Миранделлы Мерзяпкиной, ей милостиво даровалась жизнь, но ту же муху на Одри Хепберн или Элизабет Тейлор подстерегала гибель: резиновая мухобойка хлестала с такой сноровкой, что сносила полчерепа Элизабет Тейлор, а у бедняжки Одри выдирала глаз.

Когда Травкину жаловались на Воронцова, он улыбался — политические убеждения инженеров заключаются, по его мнению, в их способности настраивать или не настраивать узлы, блоки и модули. И вскользь замечал, что более опасны на полигоне гомосексуалисты и наркоманы, что просачиваются сквозь фильтры ведомств, озабоченных политическими убеждениями настройщиков.

Чтоб не быть обвиненным в квасном патриотизме, Воронцов на полигон прибыл с несколькими блоками американских сигарет, щедро раздаривал их, пачками. Отличится на стрельбе ракетчик — Воронцов тут как тут, преподносит французскую зажигалку.

Он взвалил на себя ношу, от которой постанывали уже плечи Травкина. «Газик», скисавший на первой сотне километров, забегал вдруг не хуже сайгака. И к совещаниям в штабе Воронцов пристрастился, дублером Травкина сидел на них, свирепо отстаивал бытовые интересы монтажки. Просмотрел всю переписку со штабом и вывел, что права монтажно-наладочного управления ущемлены. В частности, монтажку обязали без достаточной компенсации уступать в своих гостиницах 10 % площади офицерам. Придравшись к маловразумительному договору аренды, Воронцов потребовал квартиру для себя лично, и требование было удовлетворено, не без брюзжания, правда.

Инженеры на площадках его не очень-то жаловали, на помощь не звали, если вдруг спотыкались на каком-нибудь блоке, и Воронцов проявил большой дипломатический такт. Обзванивал офицеров, подселенных к настройщикам, от них и узнавал то, чего инженеры не желали говорить чужаку, заместителю Травкина. На площадках Воронцов возникал внезапно и в самый нужный момент. Месяца не прошло — а прослыл специалистом высокого класса.

То ли при Травкине это случилось, то ли после... Да и кто вообще помнит, в каком месяце какого года покидал полигон капитан Фастов. До нового места службы — три тысячи километров, впереди — престижная должность начальника штаба полка и благоустроенный город. Чрезвычайно обрадованный, капитан разбросал немногочисленные вещи по чемоданам и договорился с писарем о четырех местах в самолете (жена и двое детей). Иного способа оставить полигон у офицеров не существовало, если, конечно, их не переводили служить в более близкие гарнизоны Средней Азии. В день отъезда обнаружилось обстоятельство, причинившее капитану душевные муки, да и дети ревьмя ревели. Нельзя было взять с собой верного Рекса. Кобель благородной породы (немецкая овчарка) страдал молча, ибо три года прожил в офицерской семье и понимал, что нарушать полигонные правила никому не дано.

Самолет

улетел — Рекс остался. Подавленный разлукой с родными людьми, Рекс трое суток не отходил от двери дома, и офицеры, проходившие мимо Рекса, сокрушенно покачивали головой и зачем-то смотрели в небо. Кое-кто останавливался и звал собаку к себе, суля кров и пищу, но угрюмый и неподвижный Рекс отвергал все приглашения. На четвертые сутки он поднялся и на помойке задушил несколько крыс, но, будучи чрезвычайно брезгливым, употреблять их в пищу не стал, а удовольствовался пойманным сурком. Одно время он крутился возле казарм, но, кажется, строевые песни отпугнули его от солдат, благожелательно к нему настроенных: в доме Фастова он привык к классической музыке (Шопен, Чайковский, Брамс), к какой неравнодушна была жена капитана, некогда учившаяся в музыкальном училище. К тому же он встретил такого же бедолагу Индуса, оставшегося бездомным по вине майора Лямина, принятого в адъюнктуру Академии имени С.М.Буденного. Если Индус и Рекс вовлечены были — воспитанием и происхождением — в круг забот и притязаний офицерских семей, то примкнувшая к ним Джильда (лейтенант Воронин) всю короткую жизнь провела на положении дворняжки и впитала в себя мысли переменного контингента, того самого, что скитался по общежитиям и не был чужд новым веяниям. Троица успешно промышляла грызунами — в окрестностях 4-й площадки их было вдоволь. Лайка (подполковник Мерцалов), по зову плоти пришедшая к ним, предотвратила осложнения, которые неминуемо возникли бы в период спаривания между Индусом и Рексом. На исходе осени большая семья пополнилась новыми членами (офицеры переводились в Центр и на другие полигоны). Перезимовала она в заброшенной кошаре у железнодорожной станции, а весной передислоцировалась ближе к озеру. Весть о том, что где-то рядом образовалась не зависимая от людей собачья республика, разнеслась по степи, и с многих площадок рванули к озеру псы, устремляясь к собратьям своим, торопясь вкусить плоды с древа свободы. В неопределенности, присущей историческим масштабам, границы как времени, так и пространства зыбки, пунктирны, очерчены неточно, поэтому шестидесятипсовую стаю собак, утерявших одомашненность, можно смело сравнить с поселениями казаков на окраинах России или с крестьянскими коммунами Алтая конца позапрошлого века.

Штаб полигона стаю пока не замечал. От пунктов и постов приходили устные доклады о собаках, но донесения носили неуставной характер и во внимание поэтому не принимались. Однажды начальник штаба и начальник политотдела увидели в районе 73-й площадки, как строем танкового ромба мимо них пронеслась стая. Они впали в размышления и запросили все КПП всех площадок. Нет, стая нигде на людей не нападала. Более того, уважала полигонные правила и никогда не пересекала дорогу, по которой двигались ракеты или автобусы. Не клянчила стая и пищу у казарм и столовых, набеги на базары не производила. Не было никаких претензий к ней и у владельцев спаниелей, догов, колли и прочих экзотических пород. Стая комплектовалась овчарками всех наименований и дворняжками всех мастей, элиту в ряды свои не принимала.

Период мирного сосуществования людей и стаи длился еще год, не омрачаемый никакими порочащими собак происшествиями. Попытались, правда, обвинить стаю в незаконной охоте на сайгаков, приводили случаи, якобы имевшие место, но версия, в малопонятных целях выдвинутая, успеха не имела, да и парнокопытные, что не раз наблюдалось, побаивались не собак, а людей. Однако присутствие под самым боком штаба явно дружелюбно настроенной группировки стало нервировать кое-кого у озера. В бинокль внимательно рассмотрели стаю во время ее обеденного привала, опознали Рекса, Лайку, Индуса, а в свите их заметили Джека, всегда водившего в школу детей майора Гусарова, и майору было полушутливо указано, что плохо он воспитал своего подчиненного. Мнительный майор побледнел. Зато лейтенант Кузьмин, по такому же поводу помянутый, огрызнулся: нет, хорошую собаку воспитал он; его Лайка в собачьем войске с командира отделения поднялась уже до помкомвзвода, что не мешало бы помнить штабу, ибо он, Кузьмин, как был три года назад на первичной должности, так и пребывает в ней до сих пор.

Стая, ничем и никак не угрожавшая людям, но и не людьми управляемая, стала внушать смутные опасения. Они, возможно, развеялись бы весенними ветрами или смылись бы потоками дождя, но два события круто, радикально изменили обстановку. Однажды на 25-й площадке сбилась с курса ракета, пошла на футбольное поле, где солдаты гоняли мяч, и быть великой беде, не случись поблизости собак. Они, во власти природного чутья, набросились на солдат, согнали их с поля, и взорвавшаяся ракета никого не убила и не ранила. Не пострадали и собаки. Чуть позже, около 42-й площадки, собаки выхватили из-под колес грузовика зазевавшуюся девчушку.