Легенда о Травкине
Шрифт:
20
Что на «Долине» полная анархия — лезло в глаза тогда еще, при первом посещении станции. Но то, что узнал в эти дни Травкин и собственными глазами увидел, могло и его повергнуть в отчаяние. Неизвестно куда пропали автобусы, по утрам люди к станции шли пешком. Ракетная батарея, что на полпути к ней, подчинялась Артемьеву, но цели получала от штаба полигона, и дорога перекрывалась как раз в те часы, когда по ней надо было пройти или проехать. Водонапорная башня качала воду с перебоями, в столовую не стали завозить мясо; оказалось к тому же, что по какому-то соглашению главный конструктор обязывался помогать инженерным службам гарнизона. Складывалось впечатление, будто с неба валившиеся напасти — плоды целенаправленной работы затаившихся злоумышленников или самого Родина. Но тот, сокрушенно покачав головой, образумил Травкина. Сказал, что заговоры всегда будут копошиться в головах советских начальников. И не надо драматизировать, внушал Родин. Полная анархия — отличный предлог для ужесточения требований. И вообще: новой власти, чтоб прослыть оздоровляющим органом народоуправления, надо немедленно устранить вопиющие безобразия предшественников,
Травкин прикрикнул — и автобусы запылили, и мясо заложилось в котлы, и вода потекла ровной струей. Послал Воронцова в машинный зал, и тот отобрал у инженеров резиновые молотки, хотел было составить акт об изъятии, но Травкин не разрешил. «Не надо шуметь!» — наставлял он Родина и Воронцова. Похуже резиновых молотков казался ему весь пост РТ — так назывался зал с приемо-передающей аппаратурой Зыкина. Двести инженеров и техников строили карточный домик. Из разработки исчезла единая, упорная, отметающая частности идея, ничтожные изменения параметров какого-либо блока, на что охотно соглашались военпреды, приводили к бесконечным переделкам других блоков, впустую текло время, вхолостую крутились мысли, мускульные и мозговые усилия людей результатов не давали. Двести семь человек — это много даже по московским меркам. Тридцать семь человек отсутствовали, их вообще не было на площадке, где они — не знал и Родин.
И самое отвратительное, тошнотворное, омерзительное, Травкину ненавистное: дух вселенского перекура, свойственный всем московским КБ и НИИ, где работа давно уже стала не трудом, а естественным продолжением домашнего завтрака, вечернего телевизора, воскресного безделья и магазинной очереди.
Часть блоков станции была передана монтажке — для настройки, что давало право хозяйствовать на «Долине» Родину и Воронцову, а у того руки уже чесались — так яростно хотелось утром посбрасывать с крыши загоравших. И не на гостиницы забирались, а на само здание «Долины», лезли на него по пожарным лестницам, крышу мелом расчертили на участки, юго-восточный скат захватили бойкие инженеры Лыкова. Палка нужна была, палка — чтоб навести разумный порядок в столовой, на автобусной остановке, потому что часть машин уходила с площадки пустой, зато в другие — не влезть.
Улыбкою запретил Травкин палку и кулачную расправу. Пусть все идет, как шло раньше, — такую мысль выразила улыбка. «Зарабатывайте любовь подчиненных!» — прибавил он.
Чтоб добывать любовь тех, кого Воронцов мысленно уже выгнал с площадки, пришлось пойти на крайний шаг. Нижний обод антенной чаши отстоял от земли, как показывала бесстрастная рулетка, ровно на один метр девяносто сантиметров, неверующие могли в этом убедиться лично, и тем не менее даже коротышки, рост которых не превышал полутора метров, не выдерживали искуса. Под неподвижной антенной они, разумеется, стояли не шелохнувшись, но едва многотонная махина начинала вращаться вокруг оси колонны, ноги сгибались в коленках, и при третьем, со свистом, наплыве чаши смельчаки падали ниц и отползали в сторону, будто на них пикировал штурмовик. Отдышавшись, инженеры доставали из мокрого кармана логарифмическую линейку и безукоризненно правильно определяли, что чаша параболоида при вращении прогибается, стрела прогиба — столько сантиметров, что не упади они — голову долой. Валентин Воронцов позволил измерить собственный рост (184 см), закурил, дал знак механику и выдержал пятнадцать оборотов антенны, ветер вырвал зажатую зубами сигарету. Через тяжкое испытание это прошел и Родин, редкие волосенки встали на черепе его дыбом задолго до того, как чаша надвинулась на него слепой, летящей в ночи электричкой.
Завтракали кто как мог, но обедали и ужинали вместе, у Травкина, котелки с едой привозили солдаты на тележке, фирменный напиток — клюквенный морс в графине — носила Клава — официантка, специально отобранная для этой миссии, Родиным проверенная дивчина, полуглухая и полуслепая.
Прошла неделя. Воронцов уже знал схему «Долины», уяснил себе сопряжение всех комплексов громадной станции. Знал и все закутки, где отсыпались любители ночных диспутов о роли интеллигенции. Высчитал, что пятая часть этой интеллигенции на станции не появляется, целиком загруженная общественной работой на площадке.
— Ну, так что же дальше? — спросил он, допив морс и доставая из футлярчика зубочистку.
— Да, что ж дальше? — поддержал его Родин. — Как сказали бы в старину, доколе же вы, Вадим Алексеевич, будете злоупотреблять нашим терпением? Где белый конь с полководцем, где клич «Вперед, ребятушки!»?
— Все впереди, — обещал Травкин. — А пока — нельзя ли организовать соцобязательство: сдать «Долину» до 7 ноября сего года?
— А хоть до 1 мая... За что угодно проголосуют.
— Вот и хорошо. Пригодится. И отправьте телетайпограммы: повторная сдача всех блоков. В тексте — паника и отчаяние. Чтоб Зыкин прислал на «Долину» всех разработчиков станции.
— Зачем? — взметнулся Родин. — У нас их девать некуда... Валентин, ты что-нибудь понимаешь?
— Нет, — признался Воронцов. — Но верю.
— Конкурс, что ли, объявят? На звание советского инженера?
— Там видно будет...
21
В конце московского рабочего дня телетайпограмма легла на стол Зыкина, и требования Травкина не показались ему чрезмерными. Первый же спецрейс вывалил на 4-ю полсотни инженеров, самоходом — через Алма-Ату и Ташкент — летели мелкие группы. Наплыву людей на 35-ю площадку никто не препятствовал, количество людей всегда считалось мерилом эффективности труда, с перемещения людских масс начиналось любое крупное дело, мысль эта с материнским молоком всасывалась в кровь граждан, кровью этой омывались оба полушария головного мозга. К началу апреля уже триста пятьдесят человек гомонили в коридорах «Долины», на посту РТ и в машинном зале, в гостиницах не было уже ни одной свободной койки, в карты играли
На станции шабашникам отвели комнату, они натащили туда гимнастические маты, сидели на них и рассматривали схемы «Долины», обвешав ими стены. Как-то заглянул к ним Травкин и увидел многократно увеличенное фото, портрет в почти натуральную величину: полусонная еще девушка шла умываться в домашнем халатике, личико не отошло от ночной детской припухлости, глаза полузакрыты, и, наверное, всем хотелось, на девушку глядя, быть чистым.
— Это Надя Федотова, — сказали шабашники. — Из Москвы недавно прилетела.
— Фотоаппараты у нас запрещены. Надо сдать их.
Два «мига» пронеслись над станцией на бреющем полете так умело, что воздушного удара по стеклам не последовало.
— Пронеслись утки с шумом и скрылися... — вздохнули шабашники.
22
На очередной утренний доклад Родин явился подавленным и небритым. Безумие начинает захлестывать площадку, заявил он сухо, официально. Безумие! Такова судьба популяции, стиснутой ограниченными размерами ареала. Во всех гостиницах свирепствуют клопы, неимоверно размножившиеся, на очереди — вши, платяные и головные, в перспективе — эпидемия. Единоличники, не пожелавшие кооперироваться в колхозы, голодными шакалами кружат у столовой, еды не хватает на всех. Из щелей выползли странные людишки, уже второй вечер прибывшие из столицы молодожены демонстрируют настоящий рок-н-ролл и твист; он, Родин, не противник танцев, но похабство с элементами стриптиза — это, простите... Объявился культурист, инженер 18-го отдела, ходит, а чаще всего — стоит, обнаженный до пояса, поигрывает наращенными мускулами, позволяет щупать себя всем, особенно — дамам. Артемьев крайне обеспокоен, солдат по вечерам не выпускают из казарм, оберегают солдатские души от тлетворного влияния. В «Мухе» любимец уважаемого Вадима Алексеевича почти круглые сутки мечет банк — речь идет о Леониде Каргине, да, да. Хозяин «Мухи» унаследовал лучшие традиции игорных домов Ниццы: все до нитки обобранные инженеры к концу игры получают по червонцу. К явным сдвигам в психике коллектива следует отнести и сексуально-поэтическое обожествление никчемной сороки из «Фаланги»; Надя Федотова, прошу любить и жаловать; Травкину следовало бы с заоблачных вершин спуститься на грешную землю в районе спортгородка — там с мячом балуется эта Надя, которую бог не обидел, там Травкину придется констатировать печальный факт: не культ личности главного конструктора распростерся над 35-й площадкой, а культ тела безмозглой чувихи!.. (Травкин уже побывал в указанном районе, обозрел достопримечательности. Девчонка была хороша, но не более. Застиранный тренировочный костюм, что-то смазанное, незавершенное в движениях, фигуре, взгляде, мужскому воображению было над чем работать. Но — разница в возрасте, к восемнадцатилетним Вадим Алексеевич начинал уже относиться осторожно, как к детям, да и совсем неинтересно ему было с ними!) Ну, а на танцверанде, продолжал Родин, нарушена святая заповедь полигона: лучшее, то есть девушки столицы, для офицеров, только для них! Танцверанду, какой она стала ныне, в Москве спалили бы из огнеметов, Федотовой в Москве грозила бы участь быть высланной, культ ее не в серенады под окном «Фаланги» выльется, а кровью окупится, богоявленную Надюшу изнасилуют, причем первым будет культурист из 18-го отдела, того самого, где нынешний главный конструктор некогда тоже хилял за культуриста, в интеллектуальном аспекте, разумеется. Пора принимать меры. Им, Родиным, наиточнейше выполнен приказ Травкина, из Москвы выкачаны все, кто приложил к «Долине» руку. Даже с перебором. Зыкин, видимо, что-то заподозрил, шлет на площадку дерьмо. Так что же дальше?.. Главный конструктор может не посвящать в планы своих фактических заместителей, но создана взрывоопасная ситуация, смутная предреволюционная пора, достаточно искры — и грядет диктаторство, если уж Травкин мечтает о полной и нераздельной власти над площадкой, над «Долиной». Нужен лишь повод — покушение на драгоценную персону главного конструктора, поджог его резиденции, бунт в «Фаланге». Логика событий подвела жизнь к одному из этих вариантов. Но он, Родин, категорический противник расправ.
Родин говорил тихо, скорбно, горько, убедительно, заложив руки за спину. И смотрел на красную в утреннем солнце степь, на неподвижные, безжизненные антенны.
У Воронцова свои беды. С дисциплиной, доложил он, плохо, скоро на станцию вообще не будут ездить, все заняты борьбой с клопами и внутренними склоками. Поскольку центральная власть, то есть Травкин, бездействует, подняли головы удельные князьки, гостиницы перешли на самоуправление, вчера вечером в «Скорпионе» приказом по гостинице кому-то объявлен выговор. В «Тарантуле» какой-то занюханный интеллигент объявил о «днях Кафки», хотя сорокалетие его смерти Европа отплакала еще в прошлом году. В Чехословакии заварушка какая-то надвигается, началась она, пора напомнить, именно с таких «дней»...