Легенда о Вавилоне
Шрифт:
Согласно общепринятому мнению, первая версия девтерономической истории была написана в правление Иосии. Многие считают, что в этом тексте царь-реформатор рассматривался как совершенный праведник, сумевший благодаря восстановлению забытых религиозных идеалов добиться возвращения былого могущества единой Иудеи-Израиля времен Давида и Соломона. Мнение тех ученых, которые полагают, что во времена Иосии вся древнейшая история Иудеи была выдумана ради оправдания или обоснования текущих реформ для нас в данном случае не принципиально: в данный момент мы говорим только о рубеже VII–VI в.
Главное, о чем нужно сказать в отношении этого текстового пласта: сообщения девтерономиста, а точнее, двух авторов — Dtr1 и Dtr2, первый из которых, по-видимому, работал до вавилонского пленения, а второй — после него [396] , являются плодом «философической», а не летописной истории, и уровень их соответствия реальности определению не поддается. Мы предпочитаем относиться к ним с большой осторожностью, особенно потому, что в дошедшей до нас версии 4-й Книги Царств события царствования Иосии изложены в очень и очень избирательном виде. Ретроспективным является и осуждение деятельности наследников погибшего царя, поскольку с точки зрения автора именно следствием их прегрешений было падение Иерусалима и гибель всей страны.
396
Есть мнение вполне, на наш взгляд, разумное, будто это был один и тот же человек, окончательно отредактировавший свой ранний труд несколько десятилетий спустя (Friedman R. E. Who wrote the Bible? N. Y, 1997).
Насколько реален такой оборот событий? Насколько возможно то, что сыновья Иосии оказались его посмертными противниками? Каковы были отношения между ними — ведь трое братьев попеременно занимали иерусалимский трон? Поддерживали ли они друг друга или боролись между собой не на жизнь, а на смерть? Насколько могли быть велики успехи самого Иосии? [397] Можем ли мы выудить из сообщений девтерономиста какую-либо беспристрастную информацию и должны ли мы вслед за ним безоговорочно осудить недальновидных иудейских политиков? Ведь историку-моралисту так легко воспользоваться знанием о том, что было дальше, и следующей из этого возможностью безапелляционно осуждать побежденных и уважительно признавать силу победителей. Безусловно, историк должен иметь мнение в отношении описываемых им событий и обязан давать оценку прошлому — иначе зачем вообще заниматься историей? Но как тяжело бывает даже наиболее разумным и объективным авторам удержаться от соблазна быть умным задним числом и почитать необходимым компонентом своего труда снисходительное резонёрство в отношении предков — выдачу исторических медалей или навешивание философских оплеух.
397
Сомнение в чрезмерной успешности реформ Иосии и в их чисто религиозном характере существует в научной литературе (напр.: Wilson R. R. Prophecy and Society in Ancient Israel. P. 243).
Поздний редактор устранил из текста какие-либо известия о деятельности Иеремии до смерти Иосии, поскольку для религиозной традиции царь, установивший единство культа и примат иерусалимского Храма, был фигурой исключительно положительной. Дела же и слова Иеремии в годы, последовавшие за правлением Иосии, не оставляют сомнения в том, что пророк был ярым противником «активной» внешней политики и потому не мог поддерживать царя-реформатора. Деятельность Иеремии в тот период не могла быть с легкостью уложена в «девторономическую модель». Поэтому мы о ней ничего не знаем [398] . Сохранился лишь один короткий, сдержанно-положительный отзыв пророка о покойном царе {92} .
398
Есть мнение, что пришедшие в правление Иосии к власти «девторономисты» уговорили Иеремию приостановить свою деятельность на некоторое время, растянувшееся до смерти царя (Ibid.).
Книга Паралипоменон также утверждает, что Иеремия оплакал смерть Иосии {93} , но ученые не склонны принимать это, как и многие другие сообщения пристрастной поздней хроники. Более того, в том же самом стихе утверждается, что «плачевные песни» по Иосии были переданы «в употребление у Израиля; и вписаны в в книгу плачевных песней». Здесь явно содержится зерно поздней традиции, в дальнейшем приписывавшей Иеремии авторство небольшой библейской книги, которую православная церковь, следуя за Септуагинтой, называет «Плач Иеремии», а большинство западных церквей ныне именует просто «Плач», так как авторство Иеремии по ряду причин, которые мы еще обсудим, вызывает большие сомнения [399] . Но «Плач» был создан под впечатлением гибели Иерусалима в 586 г. до н.э., а не по смерти Иосии, потому эта поздняя глосса и не вызывает доверия.
399
Еврейское название книги на Иеремию тоже не указывает: (ekah=как). Оно дано по первому слову книги: «Как одиноко сидит город…» Современные российские авторы заменяют «сидит» на «остался», а также, в отличие от западных ученых, считают возможным перевести первое слово, как «О горе» (ekah — традиционный зачин древнееврейских погребальных песен), но в итоге для воспроизведения существующего в оригинале алфавитного акростиха, приходят к такому варианту: «Ах, осталась пустынной столица…» (Плач Иеремии. Экклесиаст. Песнь песней / Пер. И. М. Дьяконова, Л. Е. Когана. М., 1998. Включенные в это издание переводы — высочайшего качества и останутся лучшими на многие десятилетия. Очень хорош и изданный РБО перевод Плача, не связанный акростиховой структурой: Книга Иеремии. Плач Иеремии / Пер. Л. В. Маневича. М., 2004).
Нельзя исключить, что в начальные годы своей деятельности Иеремия не был особо популярен и что его речения, касавшиеся каких-либо событий царствования Иосии, не получили большого общественного резонанса, а потому не сохранились. Да и насколько была распространена запись подобных пророчеств? Не жили ли они главным образом в устной традиции? Тем более что делались такие пророчества в основном на злобу дня и вовсе не предназначались для столетий. Насколько велика тогда оказывается роль учеников Иеремии [из них традиция выделяет имя Варуха (Баруха)], ответственных за запись и особенно за сохранение речений пророка в обстоятельствах очень неблагоприятных! [400]
400
В 45-й гл. Книги Иеремии содержатся сведения о том, что создателем свитка «иеремических» текстов был Варух, в 605 г. до н.э. завершивший первый этап своего труда (гл. 1–20 совр. текста; «подпись Варуха» потом не раз переносилась в окончание новых редакций книги и в итоге оказалась по-разному расположена в еврейском и греческом текстах). Варух признается в охватившей его по завершении работы скорби, связанной с осознанием грядущих иудейских бед, на что Иеремия от лица Господа советует ему не искать для себя «слишком многого» там, где Он сам разрушает создание рук Своих. В 1944 г. н.э. эти слова вспомнит выдающийся немецкий
Кем же был Иеремия и от чьего лица выступал? К кому обращался? Легче всего ответить на первый вопрос: пророк не принадлежал ни к какой конкретной группировке, количество людей, относившихся к нему с вниманием и почтением, было ничтожно и поэтому говорил он всегда от своего собственного имени, не прикрываясь никакой должностью, кроме дарованной ему Господом: «И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои» {94} . Иеремия вещал перед своим народом исключительно потому, что не мог иначе. Он чувствовал себя призванным на служение и не отрекался от него до самого конца. Служение это выражалось в сообщении народу истины или, если следовать букве текста, в изложении воли Господней. Народ же Иеремию вовсе, в лучшем случае, не слушал, а в худшем — желал прикончить [401] . В нашем мозгу неуклонно возникает ассоциация с Кассандрой, тоже объяснявшей правителям родного города обреченность их политического курса и с такими же невеселыми результатами.
401
См. знаменитый эпизод, изложенный в гл. 26 Книги Иеремии, когда пророка спас только исторический прецедент: его защитник напомнил народному собранию о жившем 100 лет назад одном из первых пророков иудейских, Михее, который тоже предсказывал несчастья Иудее, но не понес за это никакого наказания (Иер. 26:17–19, 24).
Какими ассоциациями воспользоваться, чтобы лучше представить Иеремию? Кто он — юродивый, бродячий проповедник, периодически приходящий в экстаз? «Чудик», как сказали бы сейчас, принимаемый соплеменниками то за безвредного, то за очень опасного сумасшедшего? Более поздние традиции донесли до нас иные, хорошо задокументированные легенды о людях, которым Господь даровал совершить невероятное. Русский юродивый говорит страшную истину в лицо кровавому тирану [402] , крестьянская девушка возглавляет и ведет к победе деморализованное французское войско, а провинциальный итальянский священник возрождает средневековое христианство и дает католицизму импульс, ощущаемый и по сей день.
402
Имеются в виду не опоэтизированные рассказы о московских юродивых, но менее известное и более близкое к истине сообщение о псковском блаженном, который предложил кусок сырого мяса Ивану Грозному, въезжавшему в город во главе карательной экспедиции, только что закончившей страшную резню в Новгороде. На отказ царя (дескать, в пост мясо есть нельзя) божий человек возразил: «А что же ты человечьим мясом не брезгуешь?» То, что мы знаем о суеверности и душевной болезни самодержца, позволяет с вниманием отнестись к этой истории, тем более что Псков действительно был пощажен. Добавим, что и легенды о московских блаженных близки к истине — с одним важным уточнением: в противовес легендарному убеждению, юродивые не были защищены от державного гнева и часто рисковали жизнью.
Что объединяет Жанну д'Арк, Франциска Ассизского и других людей сходной судьбы — одержимость, ощущение собственной призванности и невозможность поступить иначе? Традиционно принято считать, что юродивый или дервиш не боялись предстать пред Иваном или Тимуром, ибо страшились они не земных владык, а Того, Кто на Небесах. Эта концепция восходит тоже к Иеремии: «Не бойся их; ибо Я с тобою, чтоб избавлять тебя, сказал Господь» {95} .
Но известно и другое: Жанне д'Арк было невероятно страшно, мысль о костре повергала ее в немыслимый трепет. Но еще невыносимее была для нее мысль, что посланцы Господа — ангелы, говорившие с ней голосами св. Михаила и св. Екатерины, ее оставили. Иеремии тоже было страшно, и он тоже сомневался. Он тоже не знал, а не оставил ли его Господь? «Ты, Господь, знаешь! Вспомни обо мне, позаботься… Почему моя боль не проходит, рана моя не заживает, исцелиться не может? Для меня Ты стал потоком пересохшим, водой ненадежной» [403] . Но он все равно шел до конца — потому что не мог иначе.
403
Иер. 15:15, 15:18 (Книга Иеремии / Пер. Л. В. Маневича. М., 2001. Этот перевод является одним из лучших, выпущенных РБО, и мы будем использовать его наравне с СП). Ср. синодальную версию того же фрагмента: «О, Господь! Ты знаешь все; вспомни обо мне и посети меня… За что так упорна болезнь моя, и рана так неисцельна, что отвергает врачевание? Неужели Ты будешь для меня как бы обманчивым источником, неверною водою?»
Не так удивительно, когда чудеса совершает человек, чувствующий за собой невероятную силу, поддержку Божескую или людскую. Много больше поражают судьбоносные свершения человека, неуверенного в себе, в призвании своем, в мощи своей. Повесть об одолении сомнения заключает в себе одну из важнейших глав в духовном наследии Иеремии. «…Слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и — не мог» {96} . Огонь, струившийся «в костях» пророка, оказался сильнее всего — и тягот, и сомнений. Иеремия первым оставил свидетельство о преодолении собственного духовного кризиса. Поэтому спустя много лет отдельные фрагменты его Книги будут определять то как «Исповедь», то как «Историю бедствий» — комментаторы иеремических текстов станут использовать названия самых откровенных, самых душевыворачивающих произведений европейской мысли: «Confessiones» Августина и «Historia calamitatum mearum» Абеляра. Августину и Абеляру тоже было в чем покаяться и о каких бедствиях рассказать. За исключением ряда псалмов нет в Ветхом Завете более исповедальных, более по-человечески искренних текстов, чем тексты Иеремии. Нет там и более объемного человеческого образа, нежели фигура мятежного пророка [404] . Сомнение же было свойственно всем, даже величайшим из живших, и ярчайшее тому свидетельство доносит уже Новый Завет. Но об этом, как и о влиянии Иеремии на раннее и позднее христианство, мы скажем чуть позднее.
404
Эпический образ Давида могли бы дополнить приписываемые ему псалмы. Если принять, что герой Книги Царств был их автором, то нашему взору предстанет личность, сравнимая с Иеремией по глубине и трагическому масштабу. Однако признать эти псалмы полностью принадлежащими царю Иудейскому невозможно и тем более нельзя делать на таком шатком основании какой-либо психологический анализ.