Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
— Мы уже говорили: «свежее — для выпивки, соленое — для войны», — утешал его Уленшпигель.
И судовщик снова наполнил стаканы и провозгласил:
— Пью за жаворонка, птичку свободы!
— Пью за петуха, боевого трубача! — сказал Уленшпигель.
— Пью за мою жену: пусть она никогда не знает жажды, дорогая моя, — сказал Ламме.
— Ты проедешь через Северное море в Эмден: это наше убежище, — сказал Уленшпигель судовщику.
— Море велико, — ответил тот.
— Велико для боя.
— С нами бог! — сказал судовщик.
— Кто тогда против нас! — подхватил Уленшпигель.
— Когда вы едете? — спросил судовщик.
— Сейчас.
— Доброго пути и попутного ветра. Вот вам порох и пули.
И
Сев на ослов, они поехали по направлению к Льежу.
— Сын мой, — сказал по пути Ламме, — зачем этот сильный человек позволил, чтобы я так исколотил его?
— А для того, чтобы страх предшествовал тебе повсюду, куда мы придем. Это охранит нас лучше, чем двадцать ландскнехтов. Кто осмелится напасть на могучего, победоносного Ламме, — Ламме, который, подобно быку, одним ударом, у всех на виду, опрокинул Стерке Пира, Петра Сильного, который переносит ослов, точно барашков, и подымает плечом телегу с пивными бочками? Тебя уже знает здесь всякий: ты — Ламме Грозный, ты — Ламме Непобедимый, и я живу в тени твоей охраны. Всякий на нашем пути будет нас знать, никто не осмелится косо взглянуть на тебя, и, ввиду всеобщего мужества рода человеческого, ты повсюду будешь встречать лишь любезность и почтение, привет и покорность, приносимые в дань грозной силе твоего страшного кулака.
— Ты говоришь хорошо, — сказал Ламме и выпрямился в седле.
— И говорю истину. Видишь, там любопытные лица выглядывают из первых домов деревни. Показывают на Ламме, грозного победителя. Видишь, как завистливо смотрят на тебя мужчины и трусишки малодушные снимают перед тобой шляпу? Кланяйся в ответ, Ламме, не презирай слабой толпы. Слышишь, дети знают твое имя и в страхе повторяют его.
И Ламме гордо ехал вперед и кланялся направо и налево, как король. И слух о его доблести переходил из деревни в деревню, из города в город, вплоть до Льежа, Шокье, Невилля, Везэна и Намюра. Но они не заехали сюда из-за трех проповедников.
Так путешествовали они вдоль рек, каналов и протоков. И повсюду крик петуха отвечал на песню жаворонка. И повсюду ковали, точили, лили оружие для борьбы за свободу и переносили его на суда, плывшие мимо.
А от таможенного дозора его укрывали в бочках, ящиках, корзинах.
И везде оказывались добрые люди, принимавшие оружие на сохранение и прятавшие в надежных местах вместе с порохом и пулями, впредь до часа, назначенного господом.
И Ламме был с Уленшпигелем, и везде ему предшествовала слава его непобедимости. Так что в конце концов он и сам начал верить в свою могучую силу, стал горд и воинствен и запустил бороду. И Уленшпигель называл его Ламме-Лев.
Но Ламме не утвердился в своем намерении, так как щетина его щекотала, и на четвертый день выбрил у цырюльника свое победоносное лицо. И снова предстал он перед Уленшпигелем круглый и сияющий, как упитанное солнышко.
Так они добрались до Стокема.
С наступлением ночи они оставили ослов в Стокеме и прошли в Антверпен.
Здесь Уленшпигель обратился к Ламме:
— Смотри, вот громадный город, который вселенная сделала средоточием своих сокровищ. Здесь золото, серебро, пряности, золоченая кожа, гобелены, ковры, занавесы, бархат, шерсть, шелк; здесь бобы, горох, зерно, мясо, мука, кожи; здесь вино отовсюду: лувенское, намюрское, люксембургское, льежское, простое вино из Брюсселя и Арсхота, вина из Бюле, виноградники которого подходят к воротам Намюра, вина рейнские, испанские, португальские, арсхотское изюмное вино, которое они там называют «ландолиум»; бургонское, мальвазия и всякие иные вина. И набережные сплошь покрыты товарными складами. Эти богатства земли и человеческого труда привлекают сюда со всего света красивейших гулящих
— Ты размечтался, — сказал Ламме.
— Среди них я найду Семерых, — ответил Уленшпигель. — Сказано ведь:
В разрушеньях и слезах Найди Семерых…А кто же главнейший источник слез, как не гулящие девчонки? Не на них ли тратят распаленные любовью мужчины свои блестящие звонкие червонцы, свои драгоценности, цепи, кольца? Не от них ли возвращаются они в отрепьях, голышом, обобранные вплоть до рубашки? Куда девалась красная светлая кровь, струившаяся в их жилах? Обратилась в чесночную похлебку. За обладание их нежным, сладким телом дерутся безжалостно мечом, кинжалом и ножом. После этих поединков уносят окровавленные и бездыханные трупы — трупы безумцев, потерявших разум от любви. Когда отец сидит мрачно, проклиная кого-то, когда его седые волосы становятся еще белее, когда в сухих глазах его горит тоска о невозвратно погибшем сыне и уже не льются слезы, когда рыдает мать, мертвенно-бледная и тихая, как будто она и не видит, сколько еще горя на земле, — кто во всем этом виноват? Всё они же, гулящие девицы, которые любят только деньги и себя и держат на привязи у своих золотых поясов весь мыслящий, действующий и философствующий мир. Да, там таятся Семеро, которых я должен найти. Пойдем к гулящим девицам, Ламме. И, может быть, там найдем мы и твою жену. Будет двойной улов.
Было это в конце лета, когда от солнца уже краснеют листья каштана, птички распевают на деревьях и самый маленький жучок жужжит от наслаждения — так тепло ему в траве.
Рядом с Уленшпигелем бродил по антверпенским улицам Ламме, опустив голову и медленно волоча свое тело, точно огромный дом.
— Ламме, — сказал Уленшпигель, — ты все хандришь, разве ты не знаешь, что нет ничего вреднее для твоей шкуры? Если будет так продолжаться, она слезет клочьями и ты получишь прозвище: Ламме Облупленный.
— Я голоден.
— Пойдем закусим.
Они пошли в трактир на «Старом спуске», ели там оладьи и пили доббель-кейт [50] , сколько влезло.
И Ламме перестал хандрить.
— Благословенно доброе вино, так развеселившее твою душу. Ты смеешься, и твое пузо колышется. Люблю я, когда внутри все кишки пляшут от радости, — сказал Уленшпигель.
— Сын мой, они еще не так бы заплясали, если бы мне посчастливилось найти мою жену, — ответил Ламме.
— Что ж, пойдем искать ее.
50
Доббель-кейт — «двойное» (крепкое) пиво.
Так пришли они к части города, расположенной по нижней Шельде.
— Видишь, — сказал Уленшпигель, — этот деревянный домик с кривыми оконными переплетами и маленькими стеклами? Посмотри на эти желтые занавески и красный фонарь. Здесь, сын мой, меж четырех бочек всякого пива и амбуазского вина восседает любезнейшая хозяйка лет пятидесяти с хвостиком; каждый год она обрастает новым слоем жира. На бочке горит свеча, а к стропилу подвешен фонарь. Там темно и светло: темно, когда любят, а светло, когда платят.
— Значит, это обитель чертовых монахинь, а хозяйка ее — игуменья?
— Да, во имя господина Вельзевула она ведет по пути порока пятнадцать смазливых и любвеобильных девчонок, которые живут любовью, получая здесь пищу и приют, но спать им здесь уже не приходится.
— Ты уже бывал в этой обители?
— Я хочу поискать там твою жену. Идем же!
— Нет, я уже передумал, я не пойду.
— Неужто ты оставишь свого друга одного перед лицом этих Астарт?
— Пусть и он туда не лезет, — сказал Ламме.