Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
И женщины по доброте душевной подали Катлине несколько серебряных монет. Она же показывала кому-то, кого никто не видел, новые монетки и приговаривала:
— Я богата, блестит у меня мое серебрецо. Приди, Гансик, милый мой, я заплачу тебе за твою любовь.
И Неле плакала в одиноком домике, когда ушли кумушки. Она думала об Уленшпигеле, который скитается где-то вдали, а она не может быть с ним; и о Катлине, которая все вздыхает и стонет: «Уберите огонь!» — и часто прижимает обе руки к груди, показывая, как бушует во всем ее теле и в голове пламя безумия.
Между тем «майская
Неле слышала радостные возгласы парней и девушек, когда «майская невеста» была найдена в овраге, скрытая зарослями.
И она плакала, вспоминая о той сладостной поре, когда невесту искала она и Уленшпигель, ее милый.
В это время он и Ламме — нога слева, нога справа — ехали верхом на своих ослах.
— Слушай, Ламме, — сказал Уленшпигель, — нидерландское дворянство из зависти к Молчаливому изменило делу союзников, предало священный союз, достославное соглашение, заключенное ради спасения родины. Эгмонт и Горн стали также предателями, но это не принесло им пользы; Бредероде умер и продолжать эту войну некому, кроме бедного люда Фландрии и Брабанта, ожидающего честных вождей, чтобы двинуться вперед. Да, сын мой, и дальше есть еще острова Зеландии да еще северная Голландия, правителем которой состоит принц; и еще дальше, на море — Эдзар, граф Эмдена и восточной Фрисландии.
— Увы, — сказал Ламме, — я вижу совершенно ясно, что мы вертимся между костром, веревкой и плахой, умираем с голоду, изнываем от жажды и не имеем никакой надежды на покой и отдых.
— Это еще только начало, — ответил Уленшпигель, — прими благосклонно в соображение, что все это ведь пустяки для нас: не мы ли избиваем наших врагов, не мы ли издеваемся над ними, не наши ли кошельки полны ныне золота, не пресыщены ли мы мясом, пивом, вином и водкой? Чего тебе еще, перина ты ненасытная? Не продать ли наших ослов и не купить ли лошадей?
— Сын мой, — ответил Ламме, — лошадиная рысь несколько тряска для человека моего объема.
— Ну и сиди на своем осле, как это делают мужики, и смеяться над тобой никто не будет, пока ты одет мужиком и вооружен не мечом, как я, а палкой с наконечником.
— Сын мой, — сказал Ламме, — уверен ли ты, что наши паспорта будут достаточны в маленьких местечках?
— У меня ведь в запасе еще брачное свидетельство с большой церковной печатью красного сургуча, висящей на двух пергаментных хвостиках, да еще свидетельство об исповеди. С двумя мужами, столь превосходно вооруженными, не сладить солдатам и шпионам герцога. А черные четки, которыми мы торгуем? Оба мы рейтары, — ты фламандец, я немец, — по особому приказу герцога разъезжаем по стране, распространяя священные предметы и привлекая еретиков к святой католической вере. Таким образом, мы проникнем повсюду: и к знатным господам и к жирным аббатам, и везде встретит нас благоговейное гостеприимство. И мы пронюхаем их тайны. Оближи свои губки, мой нежный друг.
— Сын мой, — сказал Ламме, — мы, стало быть, занимаемся шпионством?
— По законам и обычаям войны, — отвечал Уленшпигель.
— Но
В ответ Уленшпигель запел:
«Жить» — вот что поставил на знамени я, И с солнцем расстанусь едва ли. Из кожи сперва была шкура моя, Теперь же она — из стали!Но Ламме стонал:
— О, у меня такая тонкая кожа, что малейшее прикосновение кинжала разом продырявит ее. Лучше было бы заняться каким-нибудь полезным ремеслом, чем таскаться по городам и весям, служа этим важным господам, которые ходят в бархатных штанах и едят жирных дроздов на золотых блюдах. А нам за все достаются только пинки, опасность, бои, дождь, град, снег и тощие бродяжьи похлебки… А у них — колбасы, жирные каплуны, ароматные жаворонки, сочные пулярдки…
— Слюнки текут, милый друг? — спросил Уленшпигель.
— Где вы, свежие печенья, золотистые пирожки, нежные сливочные торты? И где ты, жена моя?
— Пепел стучит в мое сердце и зовет в бой. Ты же, кроткий агнец, ты не должен мстить ни за смерть твоего отца и матери, ни за горе любимых людей, ни за твою бедность; если тебя пугают ужасы войны, пусти меня туда, куда я и направляюсь.
— Одного? — спросил Ламме.
И он вдруг остановил своего осла, который тут же сорвал пучок колючки, росшей у дороги. Осел Уленшпигеля также остановился и стал кормиться.
— Одного? — повторил Ламме. — Но ты же не оставишь меня одного — это будет страшная жестокость. Я уже потерял мою жену, теперь потерять еще друга — это слишком. Я не буду больше жаловаться, обещаю тебе клятвенно. И, раз уж так приходится, — он гордо поднял голову, — я тоже пойду под град пуль. Да! И в гущу сабельной сечи пойду. Да! Лицом к лицу с проклятыми наемниками, пьющими кровь, точно волки. И если когда-нибудь, смертельно раненный, я упаду, истекая кровью, к твоим ногам, похорони меня, а когда встретишь мою жену, скажи ей, что я не мог жить без любви на этом свете! Нет, так я не могу, сын мой, Уленшпигель!
И Ламме заплакал, а Уленшпигель был растроган его кроткой самоотверженностью.
В это время Альба разделил свою армию на две, из которых одну двинул в герцогство Люксембургское, другую — в графство Намюрское.
— Видно, тут есть какой-то стратегический замысел, мне непонятный, — сказал Уленшпигель. — Ну, мне все равно, едем все-таки в Маастрихт.
Когда они приближались к городу по берегу Мааса, Ламме заметил, что Уленшпигель внимательно рассматривает все суда, идущие по реке, и вдруг остановился перед одним, на носу которого была изображена сирена. В руках у сирены был щит, на черном поле которого вырисовывались золотые буквы Г. И. Х., начальные буквы имени нашего господа Иисуса Христа.