Легендарь
Шрифт:
— Неправда, — возразил Крамугас. — Кое-что я знаю.
— Вот и делай выводы! — прикрикнули на него.
— Со скидкой или без? — уточнил Крамугас.
— Ты — делай, делай! Потом скинемся, если надо. Усекаешь или нет?
— Нужной информации маловато, — пожаловался Крамугас на всякий случай. — Боюсь, ничего не выйдет. Частные предположения не покрывают целого — никак.
— К чему доступ имеете? — громыхнул Автоматический Блюститель.
— К своей собственной статье, — не моргнув глазом, браво выпалил Крамугас. — Я не смог достать утренней газеты,
— Сегодня здесь нет редакции, — торжествуя, возвестил Блюститель. — Ни газеты, ни журнала.
— Да она у них общая — редакция эта! А что же тогда есть?
— Публичный! Дворец! Культуры и собраний!
— Вот впервые слышу…
— Это не играет роли! Сегодня здесь собирается только избранная публика, — надменно пояснил Автоматический Блюститель Принципов. — Конгресс Полувселенского Содома Наций, сокращенно — ПОВСОНАЦ! Вы написали здравицу в честь нашего Конгресса и лично его еще не выбранного Председателя? А? Пламенный призыв?!
— Я уже на грани, — кивнул поспешно Крамугас. — Даже, может быть, за гранью… Все нужное изложено в статье. Пропустите меня!
— Ну, если так, тогда — идет, — согласились Блюстители Принципов.
И Крамугас через черный ход, срочно переименованный накануне Конгресса в Самый-Что-Ни-На-Есть-Парадный, проник в здание редакции и восходящими потоками в тот же момент был заброшен к дверям помпезного конференц-зала, возле которых уже толпился народ — чистенький, приглаженный, разнообразно одноликий и, судя по всему, до чрезвычайности довольный тем, что происходит вокруг.
25. Прелюдия славы
Ошарашенный таким количеством импозантно-блестящей публики, среди которой там и тут виднелись столпы местной цирцеянской прессы, а также прочие элитные столпы, полустолпы и иже с ними, Крамугас прицелился было сразу пройти в полутемный уголок и здесь в смущении застыть.
Он еще не представлял в точности, что же лично ему надобно на эдаком значительномКонгрессе, как именно вести себя и о чем лучше всего разговаривать, да и стоит ли вообще говорить что-либо.
Но где-то в подсознании таилась робкая надежда: ну, а вдруг сейчас случится нечто — пусть и ерундовое, в конечном счете, но о котором все-таки неплохо будет после написать, тем самым лишний раз продемонстрировав свою недюжинную хватку журналиста, оборотистого, в меру ловкого и даже, может, беспринципного — ведь, если уж по совести, на том вся пресса на Цирцее-28 и стоит, чтоб в главный принцип возводить отсутствие какого-либо принципа и, бесконечно умиляясь этим, врать напропалую. Врать свободно и легко, как дышишь. Соблюдая, впрочем, должный реализм.
Когда-нибудь я выбьюсь в короли, решил внезапно Крамугас, в большие, всеми почитаемые короли — пусть хоть война теперь, хоть конец
Неподалеку, на стене, в золоченых рамах с вензелями рядком висели задницы.
И под каждою было указано, чье это высокое лицо и когда изображено.
К стене паралитической походкою приблизился вихрастенький задохлик с важной свитой.
— Кто позволил? Что за дребедень? Всю эту порнографию отсюда — снять! — скомандовал задохлик. — Мне не нужны потом вопросы!
— Да помилуйте, — немедленно послышалось из свиты, — это ведь не просто… Это же — иконографическая порнография! Канон веков! Для просвещения грядущих поколений. Вы сами приказали вешать именно сюда!
— Вот как?.. — задохлик малость растерялся. — Видимо, забыл. Немудрено! Такая суматоха, столько нервов — и себя-то позабудешь! — Тут он заметил Крамугаса и, не то желая снять с себя ответственность, не то ища единомышленника, вдруг доверительно спросил: — Вы порнографию… как — любите?
— Люблю. И даже больше — обожаю. С детских лет! — мгновенно отозвался Крамугас, нутром почувствовав, что надобно ответить умно и тактично, да при том не уронить ни своего престижа, ни чиновного — как знать, быть может, эта встреча вовсе не последняя… — А кто ее не любит?! Если люди знатные и место подходящее…
— Да, место, — коротко кивнул задохлик. — Это вы сострили славно. Лишних всяких много, но зато тут вправду темновато — подходяще… Место, чтоб повесить… Хорошо! Следите, чтоб сюда не подходили, — приказал он Крамугасу. — Отвлекайте, разговоры затевайте. Даже попугайте малость, ежели никак иначе… Криминала нет, но — мерзость! А теперь пойдем еще посмотрим…
Свита удалилась.
А кругом бродили люди, доносились голоса…
— Да? Вы считаете, что смелость города берет?
— Конечно, нет! Но я считаю: истинная смелость попросту не допускает существования таких вот городов, которые бы можно было взять…
— Что за болван там разглагольствует?!
— Тс-с, это же начальник! О нем — только хорошо. Его сейчас положено любить.
— Подумаешь, начальник!..
— Нет, не подумаешь! Нет, не подумаешь! Ему, по штату, все Блюстители подчинены. И наш духоводитель нынче утром поминал его весьма душевно… Явно неспроста! А вы тут спорить начинаете… Хорошенькое дело!.. Да вы рассуждаете, как сущий враг! Уж я-то в этом разбираюсь! Цирцея и начальники — едины! Мы говорим «начальник», а подразумеваем…
— Батюшки, да что же он — совсем без недостатков, что ли? У кого их нет, скажите?! Тоже мне, святой! Смешно… Одна походка чего стоит! А ужимки, а манера выражаться!.. И потом: сегодня — есть, а завтра… Все они — временщики, наросты ядовитые. Вот мы — заслуженный народ, а они — так…
— Ну, милый мой, когда начальника не станет наконец, о нем тем более начнут помалкивать. Даже ругать не будут — не достоин. Но покуда-то он — с нами! Так что вы обязаныкричать ура и говорить хорошие слова. Иначе — не поймут. И Церковь, знаете, активной стала… Там иконы любят.