Легендарный Араб
Шрифт:
Сейчас Льву хотелось нарушить все неписаные правила и раскрыться перед Шерстневым, рассказать ему всю правду, ничего не утаивая. Наверное, самому станет легче, а вот старику... Каково ему будет, когда он узнает, что человек, о котором он упомянул в своей книге, оказался... Оборотнем? Нет, это совсем не так. И слабым его не назовешь, и сильным. Можно найти определение, но только не в этой квартире, не в присутствии хозяина, который вот уже на протяжении нескольких минут не спускает настороженных глаз со своего замолчавшего гостя и не решается спросить, что с ним, с Левушкой,
Наверное, незаслуженно по отношению к родному отцу, почившему восемь лет назад, но Радзянский никогда не питал к нему тех чувств, которые он испытывал к Шерстневу. И дело не в замкнутости отца, не в его природном еврейском стремлении к выгоде, которая раздражала Льва, не в том, что старший Радзянский молчаливо не соглашался с сыном, выбравшим для себя иной путь, нежели тот, о котором мечтал отец. Да и мечтал ли он вообще? Просто однажды обронил, что работать за границей лучше в качестве торгового представителя. И больше ничего не добавил, словно загадал загадку.
И в этом весь его отец — ни убавить, ни прибавить.
А мать... Наверное, жизнь казалась бы ей лучше, во всяком случае, не скучнее, если бы отец хоть изредка напивался, ругался на весь дом матом, просыпался с похмелья и пил огуречный рассол, глядя на жену и сына виноватым взглядом. Нет, вся их жизнь прошла гладко, тихо, без ссор и взаимных упреков. Не оттого ли ушли они из жизни так рано?
Нет, не в этом дело. Лев знал, что не вправе осуждать отца, жалеть мать, а заодно и себя, искать причины, по которым он — прямая противоположность отцу, словно в его жилах больше казачьей материнской крови, нежели еврейской отцовской; согласно последней, он должен жрать фаршированную щуку, подсчитывать прибыль, толстеть и лысеть одновременно, а поднимаясь по служебной лестнице, смотреть себе под ноги.
Радзянский попрощался с Шерстневым и долго не отпускал его руку. И у старика глаза были грустные, хотя он наслал в голос бодрости:
— Заходи, Лева, не забывай старика.
— Обязательно зайду, Василий Ефимович. Вот прочитаю книгу — и приду поделиться впечатлениями.
— Ну, так скоро тебя не жди. А давай на ноябрьские праздники встретимся? — неожиданно подал идею Шерстнев.
— Неплохая мысль... Договорились.
— А ну-ка, — Василий Ефимович решительно закрыл дверь, вставая на пути гостя, — рассказывай, что случилось. Думаешь, я без глаз, ничего не заметил?
— Не могу, Василий Ефимович. Может быть, позже.
— И все-таки, — настаивал хозяин, — я хочу знать причину твоего настроения.
— Ну если только причину... — Теперь Лев не имел права уйти, не объяснившись. И он достаточно тонко открыл старику часть, только малую часть своего состояния, рассказал, что встретил человека и обрел, казалось бы, долгожданное спокойствие, ан нет — это вчера он был счастлив, а сегодня его гнетет тревога...
— Это слабость, Лева, — ответил Шерстнев, едва гость закончил. — Такое неизбежно в жизни любого человека. — Помолчав, старик возобновил разговор: — Стало быть, дела у тебя душевные и я не смогу тебе помочь...
«А, была не была», — Радзянский решился довериться своему учителю, не раскрывая
— У меня действительно возникли некоторые проблемы.
— Не петляй, как заяц, говори прямо.
— Короче, меня втянули в одно грязное дело. Времени у меня мало. Может, по своим каналам вы наведете справки на одного человека?
— И в самом деле у меня остались некоторые связи, тут ты не ошибся. Назови мне имя этого человека, и я постараюсь тебе помочь.
— Иванов Сергей Юрьевич. Да-да, тот самый, — кивнул гость, невольно улыбнувшись удивленной мине хозяина.
— Эка куда тебя занесло!.. Ладно, забеги завтра утречком. Много не обещаю — все, что в моих силах.
— Спасибо, Василий Ефимович!
— Пока благодарить не за что. Ступай.
Пока Радзянский находился в квартире Шерстнева, ни гость, ни хозяин ни разу не упомянули имени Бориса Левина. Радзянский не вспоминал его намеренно; и вот парадокс — не мог не думать о нем. А Шерстнев... наверное, оттого, что курировал совсем другой регион и знал по работе «европейца» Левина не так хорошо, правда, они не раз встречались в Центре, не говоря уже о том, что приятели вместе пусть не так часто, но навещали старого разведчика.
«Подзарядился? — спросил у себя Радзянский, усаживаясь за руль „БМВ“. — Если бы только подзарядился...»
Он уже пожалел, что втянул в эту историю Шерстнева. В лоб Василий Ефимович не спросит, загодя можно представить его слова: «Ну как, помог я тебе в том деле?» Обязательно спросит, поскольку к тому времени будет знать о скоропостижной кончине Иванова Сергея Юрьевича. Можно только гадать, к какому выводу придет старик, но у него возникнут вполне справедливые, обоснованные сомнения. Возможно, претензии, так как он хорошо осведомлен, как и каким способом устраняют нежелательных лиц.
А может, все будет проще. Виной подобных измышлений, претендующих на угрызения совести, неспокойное состояние Льва Радзянского, его взвинченность и немалый объем предстоящей работы.
Хватит, оборвал он себя, теперь за дело.
Уже сегодня предстояло сделать кое-какие шаги, хотя бы издали познакомиться с клиентом, просто посмотреть на него. И это не пустяк, а очень важная деталь. Порой мучительно ищешь решение и не можешь найти, а когда посмотришь на клиента, решение приходит само собой, словно это намеченная жертва дала подсказку.
Лев чувствовал небывалую усталость, но не переставал ломать голову над тем, как и каким способом убить незнакомого ему человека... ради свободы своей дочери, которой как любовницы для него по-прежнему больше. Он вспоминает ее чувственные губы, глаза, нежные руки, бедра, которыми она сжимает его тело...
Радзянский понимал, что так не должно быть, но ничего не мог с этим поделать. Своему состоянию нашел довольно сносное определение: аномалия. Потом отыскал более близкое: патология.
И еще мораль и нравственность. Как ни странно, приткнуть их некуда, они не вяжутся с этой непростой ситуацией, куда загнали Радзянского. Его чувства к девушке были чисты, но тем не менее он понимал, что от них, как от грязи, ему не отмыться никогда.