Легенды Крыма
Шрифт:
Потому что Кемал-бабай — азиз, святой.
Кохтебель, быстро растущий курорт, на пути из Феодосии в Отузы, лет сорок назад представлял из себя болгаро-татарскую деревушку, а до переселения сюда болгар находился в руках татар. Последних в настоящее время осталось всего несколько семейств, и они уже не в силах поддержать разрушающуюся мечеть. Кохтебель лежит у подножия Карадага, на одной из вершин которого указывают святую могилу. Об этой могиле упоминает академик Паллас в путешествии по Крыму в 1793—94 годах. Он говорит и о поклонении этой могиле со стороны татар. И в наши дни привозят сюда больных, даже из дальних деревень в надежде
Признание азизом совершается обыкновенно после того, как несколько почтенных лиц удостоверят, что видели на могиле зеленоватый свет, и что чудеса исцеления имели место в действительности.
Мурза — сокращенное и несколько видоизмененное арабско-персидское эмир-задэ, эмирович. Популярный титул мирзадэ пережил все другие почетные приставки к именам татар знатного происхождения и дошел до нашего времени как мурза или мурзак. По переходе в русское подданство мурзаки были признаны потомственными дворянами. Еще в 70-х годах в Кохтебеле жили местные помещики — мурзаки.
Имам — священник.
Легенда о Кемал-бабае хорошо известна всем татарам.
Тихий звон
Сказание о Карадагском монастыре, не имевшем по бедности колоколов, и звоне св. Стефана, который услышали с моря, когда правитель страны — Анастас освободил невинно осужденного, — живет поныне среди рыбаков.
Отвесными спадами и пропастями надвинулся Карадаг на беспокойное море, хотел задавить его свой тяжестью и засыпать тысячью подводных камней.
Как разъяренная, бросается волна в подножью горного великана, белой пеной вздымается на прибрежные скалы и, в бессилии проникнуть в жилище земли, сбегает в морские пучины.
Дышит мощью борьбы суровый Карадаг, гордой песней отваги шумят черные волны, красота тихой глади редко заглянет в изгиб берегов.
Только там, где зеленым откосом сползает ущелье к заливу, чаще веет миром покоя, светлей глубина синих вод, манит негой и лаской приветливый берег.
Обвил виноград в этом месте серые камни развалин древнего храма, желтый шиповник смешался с пунцовым пионом и широкий орех тенит усталого прохладой в знойный день.
В светлые ночи встают из развалин виденья давних лет; церковная песня чудится в легком движении отлива; точно серебрится в лунных лучах исчезнувший крест.
Из ущелья, в белых пятнах тумана, выходят тени людей; в черных впадинах скал зажигает светлячок пасхальные свечи; шелестят по листве голоса неясною сказкой.
Мир таинственных грез подходит к миру видений, и для чистой души, в сочетаниях правдивых, исчезает грань мест и времен.
Колыхаясь, огромный корабль отделяется от скал и идет в зыбь волны. На корме у него, в ореоле лучей, уходящий на мученический подвиг святитель Стефан; отразились лучи по волне серебристым отсветом.
Оглянулся святитель на землю: затемнилась гора. Черной мантией укрыл Карадаг глубины пропастей, черной дымкой задернулись воды залива. Молился Стефан. Легкий бриз доносил до земли святые слова и внимали им тени у развалины храма.
Из толпы отделилась одна; свет звезды побежал по мечу правителя Фул Анастаса. Со скалы взвил крылами мощный орел; содрогнулся рой
Из пещеры вылетела сова. Раздалось погребальное пение оттуда, и плачевной волной понеслось. Догорающий свет, отголосок костра рыбаков, по тропинке скользнул и на ней промелькнула тень старца.
Плакал старец, — в Светлую ночь совершилось в Фулах убийство, — на кровавый искус осудил Анастас неповинных.
Оборвались откуда-то камни, долго бежали по кручам оврага; в шорохе их был слышен неявственный ропот.
Над скалой загорелась красным светом звезда, отразилась багрянцем в заливе, упала тонким лучом на шип диких роз и кровинкой казалась в пионе.
И вздрогнула тень Анастаса, опустила свой меч; скатилась с пиона кровинка; взвилась белая чайка с утеса; понеслась над горой: видно откроются двери Фулской тюрьмы.
Зажглась в небесах звездная сеть, белым светом обвила луна Карадаг, оделась гора в ризу блеска от отсвета звезд.
Заискрилось море миллионом огней.
По зыби морской, от развалин старинного храма, развернулся ковер бриллиантов и над ним хоровод светлых душ, в прозрачном венце облаков, пел пасхальный канон:
— Христос анэсти!
На мгновение мелькнул в уходящей дали Стефанов корабль и оттуда, где он исчез, понесся волной тихий пасхальный звон.
Радость светлого дня доносил тихий звон до земли; перекатами эха был подхвачен в горах Карадага, перекинут на север неясной мечтой; у костра пробудил рыбаков.
И исчез мир видений.
Карадаг — суровая горная вершина, которой замыкаются на восток крымские горы. Это древний вулканический очаг, не раз испытавший на себе смену вулканических и нептунических сил. Образование складки крымских гор и последующие смывы и разрушения придали Карадагу какой-то хаотический вид, и забредший в эти места путник невольно останавливается, пораженный суровой красотой массива, его сбросами и сдвигами, выброшенными в море скалами, перспективой морской синевы и зелеными склонами внутренней долины. По преданию и судя по развалинам, по склонам Карадага ютилось несколько церквей и монастырей. По поводу одного их них, основанного св. Стефаном, епископом Сугдейским (Судак), среди рыбаков-греков держится сказание о тихом звоне в пасхальную ночь. Как известно из жития св. Стефана, он управлял Сугдея-Фульской епархией в период иконоборства (под Фулами некоторые исследователи предполагают теперешнюю д. Отузы). Св. Стефан, горячий защитник иконопочитания, много претерпел в Константинополе, куда был вызван византийским правительством. Легенда приурочена ко времени отправления епископа на его религиозный подвиг. В приложении к настоящему выпуску легенд Крыма приведена Сурожская легенда о походе на Сурож (Судак) русского князя Бравлина, относящаяся к прославлению св. Стефана, имя которого и до сих пор чтимо среди местного христианского населения.
Христос анэсти — Христос воскресе.
Рассказано Илларионом Павловичем Жизневским — местным греком.
Чершамбе
Бедный Сеит-Яя. Я помню его доброе лицо в глубоких морщинах, седеющую бороду, сгорбленный стан и необыкновенную худобу, и как он подзывал, бывало, меня, когда я проходил, мальчиком, мимо его сада, чтобы выбрать мне самый крупный бузурган или спелую сладкую рябину.
— Ничего, кушай.
И начинал напевать свою грустную песенку — Чершамбе-Чершамбе.