Легион обреченных
Шрифт:
— Где он?
— В кабинете господина майора, господин оберштурмбаннфюрер! Плетет всякую ерунду про некую тетушку Гуль, которая вышла за кого-то замуж. Майор требует объяснить, но тот отказывается.
— Что за чушь! — Оберштурмбаннфюрер в сердцах рванул дверь и, увидев Таганова, замешкался на какое-то мгновение — где видел он это скуластое лицо, чуть раскосые умные глаза?
Его замешательство не ускользнуло от Таганова, и он улыбнулся вошедшему как старому знакомому.
— О какой тетушке вы говорите? — бросил оберштурмбаннфюрер, приблизившись к Аширу.
— О тетушке Гуль, которая мечтала
— Так какого же дьявола вы до сих пор молчали? — Гестаповец — а это был Фюрст, щеголявший в новеньких знаках отличия оберштурмбаннфюрера и еще больше раздавшийся вширь, — чуть не хлопнул себя по лбу. Вспомнил: фотографии Таганова и Ходжака он видел в досье на Новокшонова и Мадера, которым поручалось создание антисоветского подполья в Средней Азии. Новокшонов отдал концы, с него не спросишь. А этот чистоплюй Мадер что-то сколотил там, составил длинный список из басмачей, баев, кулаков, но не довел дело до конца. Имя Ашира Таганова он запомнил хорошо. Помимо списка Мадера, оно встречалось еще где-то, но вспомнить точно Фюрст сейчас не мог.
— Я не вправе доверять эту тайну каждому. — Таганов вдруг заговорил на чистом немецком языке. — Майору я сказал пароль, но он, видимо, счел меня за сумасшедшего. Я ждал, что меня наконец передадут в гестапо. А допрашивали меня какие-то... знали только что били. Для этого большого ума не надо.
— Почему вы скрывали, что говорите по-немецки?
— До встречи с вами боялся, что меня примут за большевистского агента и расстреляют на месте.
— Однако ж вы...
— Тут не докажешь, что я — это я. Да еще убедить, откуда немецкий знаю.
— Действительно, откуда?
— А почему не изучить, если он мне легко давался? В институте Маргарита Юльевна Штремм, наша преподавательница немецкого языка, души во мне не чаяла. Говорила даже, что у меня саксонское произношение.
Оберштурмбаннфюрер недоверчиво оглядел Таганова: может, это двойник? От чекистов всего можно ожидать. Но после официальной части допроса, когда Фюрст как будто удостоверился, что перед ним именно Таганов, неожиданно спросил:
— На какие силы рассчитывают Советы, утверждая, что выиграют войну?
Опять ловушка? Ашир с минуту помедлил: надо говорить только правду, — и, глядя прямо в глаза оберштурмбаннфюреру, сказал то, что думал на самом деле.
Фюрст поперхнулся сигаретным дымом, но взял себя в руки и с иронией поинтересовался:
— Скажите, Таганов, а как вам жилось при большевиках?
— Хорошо, — не задумываясь, ответил разведчик. — Я получил высшее образование, работал директором техникума, была у меня хорошая квартира, жил в достатке...
Фюрст смотрел на него как на лунатика.
— Так на кой черт вы ушли от такой сладкой жизни? Вы думаете, в Германии вам будет еще слаще?
— Слаще может не быть... сейчас идет война. Но рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. И потом, не хочу всю жизнь прозябать
В дверь раздался стук — вошел высокий денщик с кофейником и чашечками на подносе. Майор разлил кофе, одну чашку придвинул ближе к Аширу.
— Прекрасно, Таганов! — Фюрст, пыхтя и отдуваясь, сделал глоток. — Я слышу не мальчишеский лепет, а слова истинного джигита. Но в вашей истории, то есть в истории с вашим отцом, вами и подпольем, нас кое-что смущает. Она чересчур правдоподобна, чтобы быть правдой. А слишком отработанная легенда подобна бумерангу в руках неопытного — голову снесет. Посему сомнения естественны. Ну вот такое, например...
Ашир внутренне сжался. Фюрст затянул паузу, пристально глядя ему в глаза, потом медленно, растягивая слова, произнес:
— Откуда вам известно, что в списке вы значитесь под номером девять?
— Новокшонов сказал. Он доверял мне, как родичу Черкеза — тот женат на моей сестре Джемал. Они оба составляли список.
— Как вы узнали о гибели Новокшонова при переходе границы?
— От косоглазого перса, с которым встречался. А до этого я был связан с Абдуллой Тогалаком, который тоже подтвердил его гибель.
— Кого еще из первого подполья вы знали близко?
— Иоганна Розенфельда, немца по национальности, которого все звали Иваном. Но он еще задолго до войны куда-то исчез. В тридцать первом году мы, как аллаха, ждали возвращения Джунаид-хана. Надеялись, что возглавит выступление против Советов, а он струсил, не приехал в Туркмению. Пока Ходжак ездил уговаривать хана и вернулся из Афганистана, чекисты нас разгромили. И я полагал, что...
— Полагали... Допустим. У меня в другом сомнение. Организация ваша в тридцать первом году был разгромлена...
— Да, в первый раз, а во второй, когда война началась.
— Не перебивайте меня, Таганов! Вы, чтобы спастись от ареста, уехали в Ярославль, на учебу. Так? Но с Абдуллой Тогалаком вы поддерживали связь, даже встречались. Если не вы, то ваш друг Ходжак. Не вяжется, господин бывший директор советского техникума. Ваш друг — в Ташаузе или Ашхабаде, коммерсант Тогалак — то в Иране, то в Турции, а вы сами — в Ярославле. Где же вы могли встречаться?
Фюрст, ощупывая Ашира злорадными глазенками, от удовольствия даже засвистел свой любимый «Персидский марш».
На лице Таганова скользнула слабая улыбка — спало внутреннее напряжение. Он ведь мог говорить по легенде: Тогалака, как и Новокшонова, тоже не было в живых. Единственный, кто мог подтвердить слова Ашира, — это Ходжак, но за него разведчик был спокоен.
— Удивляюсь, что могло смутить вас, господин оберштурмбаннфюрер?
Фашист аж перестал свистеть — таким нравоучительным тоном с ним могло разговаривать лишь начальство, но не этот узкоглазый.
— В голодном тридцать третьем году власти временно открыли иранскую границу. Иранцы и курды приходили из-за кордона с караванами, располагались табором на холмах под Ашхабадом, многим разрешали въезд в город, где их можно было встретить в караван-сараях. К ним ходили со всего города и окрестных аулов менять вещи и драгоценности на муку, рис, кишмиш... В то лето я осмелился приехать на каникулы и ходил на холмы. И Ходжак тоже. Думаю, изворотливый Тогалак крепко нажился тогда на людской беде...