Легкое бремя
Шрифт:
Января 16 дня 1908 Его Прев-ству А. А. Мануйлову
Ректору Императорского Московского университета
№ 1805
Милостивый Государь Александр Аполлонович!
Вследствие письма за № 140, уведомляю Ваше Превосходительство, что я лишен возможности выдать бывшему студенту вверенного Вам Университета еврею Иделю Киссину удостоверение о праве его на жительство в Москве на предмет допущения его, Киссина, к экзаменам в Историко-филологической Испытательной Комиссии при Императорском Московском Университете, ввиду состоявшегося в отрицательном смысле по Министерству Народного Просвещения распоряжения по однородным делам.
Как узнаваемо
Судя по тому, что в студенческом деле Киссина-старшего диплома нет, ему не дали возможность сдать государственные экзамены. (Это не помешало ему стать широко образованным человеком. Следует отметить, что с 1891 по 1896 гг. он проучился в Парижском университете, о чем в деле сохранились обрывки свидетельства, не позволяющие установить — на каком факультете. По словам Л. С. Киссиной, сотрудники энциклопедии, где работал А. В. Киссин, шутили, что он и есть «энциклопедия, обтянутая в кожу». Л. С. Киссина с детским восхищением уверяла, что дядя мог ответить на любой вопрос!) А. В. Киссину отказались продлить вид на жительство в 1908 году. История едва не повторилась с Муни в 1911, когда он должен был предстать перед экзаменационной комиссией. 20 августа 1911 года И. М. Брюсова писала золовке:
Лида все печалится о судьбе Муни и, конечно, о своей. Новые циркуляры Кассо привели их в смущение, естественно, что Муни не может сейчас держать госуд<арственных> экзаменов [212] .
Но через год, 1 июня 1912 года С. В. Киссин был удостоен диплома второй степени, а в апреле 1913 года диплом получил.
Как иудей он не имел права на офицерский чин, что в трагической судьбе Муни сыграло не последнюю роль.
Чему он оставался верен, если веру отцов утратил, а в мыслях, дневниковых записях, письмах, в стихах, наконец, обращался с молитвой к Христу:
212
РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 35.
Но всюду быть, но всюду быть с Тобой!
Вся поэзия Муни насыщена, пропитана образами, символикой Евангелия, в особенности Откровения Иоанна Богослова. Муни воспринимал его не как литературный или сакральный текст, но как рассказ о происходящем, обращенный к каждому человеку и от каждого требующий действенного отклика.
В письме к В. Ф. Ахрамовичу (письма Муни не сохранилось, в архиве Киссиной остался ответ приятеля) явствен призыв о помощи, желание найти опору у человека верующего. Он мечтал о вере не меньше Шатова и, вероятно, так же, как он, мог сказать:
Я верую в Россию… <.. > Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России. <…> Я… я буду веровать в Бога [213] .
Ахрамович не расслышал мольбы о помощи и ответил высокомерно:
Вам интересно, что бы я сказал о новой концепции религии, где Бога хвалят не несчастные и просящие, а благодарные и радующиеся? Никакого «пантеизма» в этом я не вижу, никакой «мерзости перед лицом Бога нашего»*. Для меня в католичестве мольба и славословие слиты воедино, одно без другого немыслимо (для меня, по крайней мере). Связь с Богом только через прошение — конечно, ересь, равно как и одни лишь славословия, без «страха божия» — религиозная «наглость».
213
Достоевский
Скажите, существует ли в еврействе нечто, похожее на христианское таинство покаяния? Катарсис, являющийся следствием сознания своих вин, исповеди в них перед лицом духовных вождей? Мне кажется, за Вашей тихостью и радостной печалью кроется истерика, которая у христианской женщины, например, могла бы разрядиться лишь у решетки конфессионала (14 марта 1915 года).
[*Потому что в чистом виде такая религия кажется мне невозможной. (Примеч. В. Ахрамовича).]
Может быть, самое болезненное ощущение возникало от потребности сохранить наследие отцов, родовые корни и — мечте о Христе, так и не созревшей до веры. Это тоже заставляло Муни двигаться «как-то боком».
Он искал цельности, тосковал по цельности, пытался в зеркале найти такой ракурс, чтоб всегда видеть свое лицо одинаковым, и пугался, ловя разные отражения. В его творчестве тема двойничества оборачивается тоской по цельности. В то время как его собратья, символисты (Брюсов, Бальмонт и другие) славили многогранность, многоцветность человеческого «я», он стремился к единству.
Отправляя Чулкову рассказ Муни «Летом 190* года», Ахрамович писал: «Я считаю рассказ интересным. Задуман “Голядкин наизнанку” прекрасно, а выписан грамотно» (недатировано) [214] .
214
РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 47.
«Голядкин наизнанку» — точно сформулированная идея Муни, в рассказе которого фабула Достоевского действительно вывернута внутрь человеческой души, где скулит и плачет «я», отзываясь на события «железного века», на раздирающие его непримиримые противоречия. Чтоб избежать боли и разрушения, оно пытается раствориться, спрятаться, уничтожиться в среднестатистическом человеке без свойств. Да, Переяславцеву дано жить «в днях» размеренно и постепенно, не отчаиваясь, не удивляясь, не протестуя. Но существование Большакова — лучшей части «я» — представляет постоянную угрозу «нормальной» жизни. Переяславцев и Большаков, — олицетворенные, персонализированные половины души — несовместимы. Чтоб жить «как все», Переяславцев вынужден взбунтоваться и уничтожить Большакова.
Раздробленность, противоречивость личности воспринималась Муни как невоплощенность, несостоятельность человеческая и творческая. Ходасевич, пережив, первую мировую войну и революцию, чувствовал, что пушкинский звук, слышимый им, невоплотим, и тосковал: «А мир под ногами в осколки летит. // И скоро в последнем, беззвучном бреду // Последним осколком я сам упаду».
«Осколочный», раздробленный мир им воспринимался как беззвучный, он влечет за собой прерывность музыки, звуки выбиваются, оставляя пустоты: «Как будто бы в тире стрелок удалой // Сбивает фигурки одну за другой».
Понадобилось еще полвека войн и катастроф, чтобы поэт с достоинством принял и «осколочный» мир, и «я» сотканное из противоречий, враждующих друг с другом; принял как норму жизни, у которой есть свои законы и правила, из которых наивысший: «Одаренность осколка // Жизнь сосуда вести» [215] .
Не ощущая полноты любви, но жажду любви, полноты веры при тоске по вере, Муни мучился утратой лица, индивидуальности, и эту неполноту нес как расплату за грех, как свидетельство того, что не суждено ему, его поколению осуществиться, вырастить здоровый, плодоносящий колос.
215
Сочинения Иосифа Бродского. СПб., 1992. Т. 2. С. 95.