Легкое бремя
Шрифт:
О той, что делит его земные дни, мы больше ничего не узнаем: она невидима, неслышна, ей присуща обреченная покорность. «Смиренная», «покорная», в стихах Муни жена олицетворяет фигуру ожидания: всегда на диване, с раскрытой книгой, не глядя в нее. И этим ожиданием держит на земле, из вечности возвращает к времени суток простым вопросом: «Который час?»
Зато другая, рожденная
Мучительно переживала эту раздвоенность, неотданность Муни реальная женщина — Лидия Яковлевна Брюсова, мучилась присутствием в их жизни третьей, исподволь допытывалась у друзей, все ли это Грэс, Грэси, та, которой Муни посвящал свои произведения в 1907–1908 годах. Ей казалось, что все знают об этом: родственница Муни Зина Гурьян, его друзья — Ходасевич и Ахрамович. Страницы дневника посвящала она Грэс, уверенная, что это Евгения Владимировна Муратова (дневника матери Л. С. Киссина никому не показывала, но пересказывала отдельные страницы).
Жизнь Муни, действительно, пересекла страсть: с 1907 года он был отчаянно, безнадежно влюблен в Евгению Владимировну Муратову. Страсть настолько всепоглощающая, глубокая, что роман Ходасевича с Муратовой был ею предопределен, предуказан.
Муни сам соединил, обручил их своей любовью в повести «Летом 190* года», в 1907–1908 годах, когда наши герои, ежедневно встречаясь у знакомых, в Кружке, на выставках, глядели друг на друга приветливо-равнодушно. Для встречи понадобилось несколько лет, и тот сумасшедший маскарад, который в Великий пост затеяли Н. Ульянов и П. Муратов в опустевшем, предназначенном на продажу доме. Это был старый купеческий особняк на Новинском бульваре; художники расписали и украсили его комнаты, выстроив празднично-пестрое маскарадное пространство. В пригласительных билетах они просили гостей: «Званым персонам быть в масках и нарядах» и обещали: «Легкость обращения и свобода телодвижения будут допущены [211] ».
211
Именной пригласительный билет LX сохранился в архиве Б. А. Грифцова. (РГАЛИ. Ф. 2171. Оп. 1. Ед. хр. 69).
Но задолго до этого маскарада, отразившегося во множестве произведений москвичей, Муни в стихах подготовил место встречи. Вокруг царицы или царевны он собрал множество масок. А себя видел то вздыхающим Пьеро, то мудрым шутом: «бубенцами зазвенев…»
Не этот ли «шут, унылый и усталый» выглядывает из-за ситцевых полотнищ в стихах Ходасевича?
И он, как я, издалека День целый по тебе томится.Не он ли, «рукой зажавши бубенец, // На цыпочках проходит мимо» («Ситцевое царство»)? «Проходит мимо…» — это так похоже на Муни.
Кто разберет,
Когда Ходасевич и Муратова в июне 1911 года встретились в Венеции, чтоб до донышка изжить стремительный и несколько условный, как балетное либретто, роман, Муни в роли Бертрана оберегал тайну их встречи: «Владичка! Все тихо в здешних местах. Никто ни о ком не знает…»
Но Ходасевич не был бы собой, если б не похвастался перед другом победой над той, по которой столько лет томился Муни, кто для него была недостижимой мечтой. Он отправил приятелю из Венеции открытку с изображением портрета работы Боттичелли, в котором Муратова находила сходство с Муни. Он победил и не скрывал торжества.
Впрочем, в жизни Евгении Муратовой Муни так мало значил, что в воспоминаниях она не помянула его ни словом, ни вздохом.
С этого момента героиня пьесы Муни получила имя Маргариты Венейцевой (от слова «Венеция») и сомнительное амплуа: «immaculata meretrux» (непорочная блудница).
В описаниях же персонажей, прототипом для которых служил Ходасевич, появился едва заметный оттенок раздражения:
Это был высокий тонкий молодой человек, очень молодой, очень худой и очень некрасивый. Он сидел за отдельным столиком перед стаканом Чая с погасшей сигарой. В панаме, очень хорошо сидевшем платье, красных перчатках, с изжелто-серым безбородым лицом, он напомнил мне почему-то японское изделие. По всему было видно, что он умеет владеть собой…
Таков Мелентьев. Ту же худобу, некрасивость, легкое щегольство, умение околдовывать женщин (и служить им) подчеркнул Муни в Берсеньеве, герое пьесы «В полосе огня».
Сюжет ее прост до чрезвычайности: в имении на берегу озера живут люди, томятся от любви к Грэс и объясняются, объясняются. На страницах пьесы Муни собрал, кажется, всех пажей и рыцарей Евгении Владимировны Муратовой, нарисовав их для близких — узнаваемыми. Пьеса, очевидно, читалась одновременно как дачная, вроде капустника, вся прелесть которой в том и заключается, чтоб радовать зрителей знакомыми ситуациями и персонажами, и — как притча о Любви. Говорю — очевидно, потому что реальный пласт ее для нас почти утрачен, разве что автор впрямую (или косвенно) укажет, кого именно хотел изобразить. В списке действующих лиц расписаны не только роли, амплуа, но порой и прототипы:
Personae:
Брутиков (герой-резонер).
Маргарита Васильевна Венейцева (Грэс) (immaculata meretrix).
Круткина (актерка).
Сергей Берсеньев (герой-трагик, deus ex machina 1-го акта).
Трамм О. Н. (трагическая женщина).
Курочкин Федя (Стражев).
Остальные лица, необходимые для установления связи и реальных причин и обстоятельств, также хор.
Если в Феде Курочкине близкие должны были узнать В. И. Стражева, в Сергее Берсеньеве — Владислава Ходасевича, то Алексей Петрович Брутиков, которого автор сравнивает с Дон-Кихотом, несомненно, несет в себе автобиографические черты и знакомые интонации, прозвучавшие в монологе:
Мне хотелось бы быть действующим лицом в драме: не героем, не злодеем, атак, содействующим зрителям, резонером почти что. А я заметил, что такие лица почтенней, если у них есть какая-нибудь поговорка, вроде «гром и молния» или «болтай ногами». А потом, третьего дня мне представилось такое: протекает ручей по зеленому-зеленому полю. А по берегам ручья узенькая полоска песку. И кто-то, я не знаю, какой он, но верно в античном роде, бросает лук и говорит: «звени и прыгай».
В сущности вся пьеса — решение загадки (в форме диалогов): кто такая Грэс?