Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
И ломанулась вперёд.
Ну а что? Надо же кому-то из двоих быть мужчиной?
Поляна эта… Вот как это, чтобы не размусоливать-то…
Это была та поляна — та самая. Только без никакой никуда дороги, без Вовкиного жигуля посерёдке и девственно неистоптанная.
— Ну? И что скажешь? — Лёльку распирало от состоявшегося сюрприза.
— Да уж, мать…
— Когда меня Тимка сюда привёл, я тоже не сразу поверила.
— А ты знаешь, я верю.
— И правильно делаешь, располагаемся.
И мы расположились. Под тою же самой (!)
Откуда, например, мы поймём, что вот теперь надо вставать и куда-то идти?..
А вдруг надо как раз не вставать и даже не шевелиться?
Как вообще оно устроено, блуждание по измерениям? Инструкцию бы какую, что ли…
Но предчувствие разверзающегося пространства было до того с могучим, что мы не заморачивались — просто тупо жевали курицу, лупили яйца и хрустели такой же, как я с утра, только мытой, морковью.
Так прошёл час. Или два. А может, и все три.
Первой не выдержала Лёлька.
— А всё равно день хороший.
Я бестактно, наверное, промолчал.
— Пошли ромашек, что ли, наберем? — предложила она. — Чего так-то сидеть, задница вон уже окаменела…
— Охота тебе.
— При чём тут охота! Праздник никто не отменял, твоей даме нужен букет.
Моя дама уже стояла и настойчиво попинывала меня босой ногой. И я снова — вот теперь только — невольно полоснул взором по её эмбрионально совершенному топлесу. Она же, то ли не замечая моего смущения, то ли пытаясь избавить меня от него, тянула за руку:
— Ну вставай давай, вон же какая красота!
Луговина была и впрямь очаровательная. Абсолютно под стать Лёльке. Зелень, утыканная ослепительно белым, тоже звала: подымись и прояви.
— Да их возле дома море.
— То там, а это тут! Ай, ну тебя…
И поскакала одна, высоко задирая колени, и оттуда уже, из великолепия, которому её только и не хватало:
— А? Ты посмотри!
А я и смотрел — с умилением и чуть печальной завистью, как носится она по этому чудо-ковру. Как то ныряет в пёструю волну, пропадая из виду, то выныривает, уносясь всё дальше и продолжая выкрикивать несуразности навроде ой, тону, спасите!..
Солнышко клонилось к горизонту, и меня переполнял тихий невыразимый восторг, знакомый лишь людям, перевалившим за вторую треть жизни.
— Оставишь без букета — сниму с довольствия! — крикнула Лёлька и кулаком для верности погрозила.
Этот чертенёнок бесился до того остервенело, что было ясно: праздник не сегодня и не на новый год: праздник — она сама… И я как проснулся, тоже скинул башмаки и тоже — на цыпочках да в красотищу… А чего, в самом деле? Моей даме хочется букет, и у неё будет букет. Самый роскошный из всех, какие я когда-нибудь дарил. Один — огромный — потрясный и искупительный — за профуканные день рождения, восьмое марта, девятое, десятое, так далее и вообще и просто за то, что это она.
Живём дальше, Андрюх!
Она носилась вокруг как заведённая. Ходила колесом и даже впервые на моей памяти пела. Причём совершенно не вяжущееся ни с возрастом, ни с видом: какимты-ы-был-таа-кимтыиа-стаал-ся…
Мой повинность-букет был уже, кажется, толще адресата, и я решил, что хватит, не последний же он, честное слово. Но увидел самую большую и самую блазнящую ромашищу, и потянулся за ней. И тут егоза изловчилась и запрыгнула мне на спину. Да так ретиво, что мы кувыркнулись в траву. Она — хохоча, я — ухая и догадываясь, куда всё катится. И собирался уже отделаться шуточками, но наткнулся на до того решительный и вместе с тем испуганный взгляд, что сделалось не до клоунады.
— Знаешь, что… — начала она голосом, со всеми потрохами выдавшим, что. — Если уж так… если и здесь прохода нет… то, может быть… а?
По древним, как вся наша с нею любовь, правилам игры мне полагалось немедленно затянуть волынку о лучших временах.
— Ну ты только посмотри, как всё вокруг здорово, — опередила она. — Мы же хотели, чтобы был праздник? вот пусть и будет… Считай, просто проверяли напоследок… чтобы уже больше не думалось… а?
— Про что не думалось? Что мы проверяли?
— Что может ещё как-нибудь быть, по-другому. А теперь оба видим: не может. Ну нет же никаких лазеек обратно! Вот и нечего себя больше обманывать, — лепетала она, вцепившись в мои почему-то уши. — А я рада даже. Потому что как ещё оно там бы вышло, а тут вот — ты. Не хочу я больше никуда туда!
— Лёль, прекрати, — я попытался высвободиться.
Она упрямилась, не отпускала, но я сильней.
Оторвался, сел.
— Прекрати, говорю.
— С какой это стати? — тоже села. — Я же послушная была? Скажи, была?
— Была.
— Давай теперь ты меня послушаешься?
И — прыг на колени…
Лёленька! Девочка моя! Всё понимаю! Всё. И понимаю, и чувствую всё, и может быть, ещё острей твоего, но так ведь нельзя. Нельзя так. Нехорошо. Ты просто не осознаёшь ещё. Просто решила для себя и упёрлась, а со мной как быть? Мне теперь что — сволочью становиться?
Но вслух лаконичней:
— Ну, я прошу тебя: перестань…
— Да это ты перестань. Ноет он тут! Давай: кому говорю: возьми меня!
И обхватила за шею. Крепко-намертво. И прильнула всем тельцем. И уперлись в меня малюсенькие щекотливые грудки, и заходили ходуном вместе с громадным обезумевшим — я слышал каждый его удар — сердцем — подле моего, такого ж.
— Или как это надо назвать? Овладей, да? Люби? Вылюби? — она бесилась от нетерпения. — А хочешь, по-русски?
— Не надо по-русски, вот только не по-русски, дурочка, — запричитал я скороговоркой же. — Ты даже не представляешь, как боюсь я, что ты, не кто-нибудь, а именно ты — ты… господи, да что же это такое…