Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
— Ну и при чём здесь? И у меня такое же… было.
— Ну правильно. И у тебя, и у меня, — и оттопырила тунику — внутренняя половинка её левой груди тоже была молочно-белой. — Теперь ясно почему?
— Почему?
— Та патаму шта мы боги, Андрей.
— Бога нет.
— Конечно нет. А мы есть. И мы боги. Ну, или анунаки, если тебе так больше нравится. Ты, я, она вот, Лёнька, этот, как его… Вечные мы. Понимаешь? Все умирают, а мы остаёмся.
«Реинкарнируем» — поправил я про себя.
— Во-во! А думаешь откуда легенды,
— Не хочу я больше никаких книжек. Слабый я.
— Тю! А чо ж раньше?
— Но я пытался хотя бы. Разобраться… Но я ответов не знаю… Одни вопросы.
— Ну я и говорю: айда, всё отвечу…
— Том, — я почувствовал, что тоже начинаю читать мысли, чухать начинаю. — А ты часом не…
— Часом не часом, — перебила она и принялась преображаться. — Так уж, Андрюша, вышло…
У меня на глазах происходила метаморфоза, рядом с которой оды и прочая шиварихинская бесовщина выглядели детскими проказами. Томкина кожа стремительно темнела и дрябла. Губы её съеживались, глаза тускнели, волосы седели и истончались, да и вся она точно высыхала, кукожилась. И через минуту на месте пышащей здоровьем красавицы сидела древняя, похожая больше на мумию, чем на человека, старуха.
— Бабка? — выпалил я.
Она только ресницами редкими кивнула. И завещала:
— Ты не серчай, сынок, надо было так. Проверить тебя. Напоследок. Всё ладно вышло. Любишь, значит, её…
— Не знаю, — вспомнилось мне вчерашнее.
— Мне врать нельзя.
— Люблю.
— А я и не спрашиваю. Говорю я. Вот и люби. И береги.
— Сколько смогу.
— Сможешь. Жить ты будешь долго. Сколько пожелаешь, столько и не умрёшь. И замухрышка твоя тоже. Если сама не расхочет. И всегда рядом будет. И с воином вашим вы ещё встретитесь. И горя выйдет много, и радости — всего поровну и всё пополам. А чтобы не пополам — это ты сам уж. А вот теперь прощай.
И провела мне костлявой рукой по глазам, точно в покойники определила.
Я попытался открыть глаза. Хотя бы из интереса. Интерес не проканал.
— А имя, — окликнул я, уже не зная, есть ли кому ответить. — Имя у тебя есть? Как тебя звали?
— Так Мария я.
Вот вам и мама.
— А Дед что же? Выходит, вы и вправду?…
— А вот это уж тебе и ни к чему, — оборвала она. — Упс!
И ничего не стало — ни её, ни меня.
Нет, — подумал я напоследок. — Упс — это уже моё!
Листья… Они засыпали нас целиком. Толстенным слоем. Но были живые — зелёные, мягкие и очень тёплые. Я махнул рукой, и они полетели. И глаза заслепило. И на нос мне села самая обыкновенная — во всяком случае, неприлично проворная муха. Я прицельно дунул, и она тоже улетела. Вокруг опять наступило лето.
Или оно не прекращалось?
Лёлька — не жаркая и не зябнущая — совсем как тогда, в первое наше утро — лежала у меня на плече, тихонько сопя. О том, что
Оно всё-таки стряслось: я окончательно утратил чувство реальности. Мой разум перестал различать, где сон, а где явь. Приходят, уходят, умирает, оживает. Я заплутал в дебрях своего подсознания — вот он, оказывается, настоящий-то лес.
Да ну и что? Какая теперь разница?
Да хоть бы и сон! Да хоть бы и сон внутри сна! Пусть даже и тот, оборвись он вдруг, оборвётся в такой же, следующий!.. По крайней мере, вот мы, вместе. Лёлька дышит, сверху светит, в желудке сосёт. Значит, всё хорошо. А будет ещё лучше.
А ну-ка встать, Манилов! встать, говорю! нет? никак? А морду поднять? Тоже? Ну, попробуй хотя бы… Просто оторви затылок от земли…
Морду я кое-как приподнял.
Туман цеплялся за траву, но всё-таки таял, и сквозь него уже различались и расплывчатые силуэты небелёных, кажется, стволов, и брезжащее из-за пушистых крон солнце.
Мы валялись на неоглядном — плывёт в глазах, пока плывёт — продуваемом со всех сторон пригорке. Серый лес с чёрной тиной и безумным царём остался позади, за обрывом. А здесь было ничего себе. В лучшем смысле слова первозданно. Как в нефруктовом раю.
Пологий вперёд склон был утыкан умопомрачительной красоты клёнами и другой какой-то ерундой — чем дальше, тем реже. А совсем уже внизу, где деревья вообще кончались, открывался простор, от какого глаза давно отвыкли. Почти неоглядный.
Пустота сменяющих одно другое и упирающихся в самый горизонт разноцветных пространств сводила с ума. А там, на самом горизонте — да и могло ли быть по-другому? — далеко-далеко впереди, за тридевятью ржаными, гречишным и, наверное, пшеничными полями, в алой заревой дымке проступали зазубренные очертания города.
Похоже, это был очень большой город.
Coda
— …как ты там говорила? — левой, левой, левой?..
Гляди-ка: васильки… ну их, эти ромашки, да?
А тут — ты посмотри только — васильки одни,
видишь? нет?.. Ну и ничего, бог с ними,
куда они теперь от нас денутся…
Я ведь чего думаю —
вот так оглядываешься по сторонам и странно:
всего этого могло не быть, а оно на тебе, есть.
И мы есть — ты есть, коза! Понимаешь? Ты — есть.
Главное теперь не чехли, вон он, родимый.
Вон — левой-левой и в два дня там будем…
Да хотя бы и в два года, теперь-то какая разница?
Теперь есть куда. Вон он, красавец, километров
десять… ну, двадцать… наверное, двадцать…
А это ж нам с тобой тьфу! Это ж как до храмины
прогуляться…
Нет, в два-то дня конечно бы по-любому лучше.
А ещё лучше прямо сегодня к ночи.
Тебе бы сейчас аспирину… любого бы антибиотика.
И покоя. И какого-нибудь бульона. И тёплой воды.