Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
то ль в зазеркалье, то ли в прериаль…
* * *
И были две недели рождества.
И две недели волшебства — влюблённо.
И падал снег, что белая листва
с небесного невидимого клёна…
И были слёзы вслед, и нежность меж,
и будут будни — не всегда же чуду.
А у меня остался хлеб: поешь?
И чай — попьёшь? И спи. А я не буду…
ну и я — чуть слышно — в левую —
не в ланиту, что ты! — в длань…
только снежной королевою —
вдруг — не стань,
только как его — играючи
и шаля — не укради —
так уж больно было давеча
там, в груди…
только не студи молчанием —
выстудишь, и мне каюк —
слишком я знаком с отчаяньем —
хватит вьюг,
слышишь? будь весенней, летнею,
грозовою, но — собой…
эти — увенчают сплетнею,
а ты — пой!
пой им, Герда, пой, красавица,
пой, мой свет — из уст в уста…
как же мне твой голос нравится, а —
устал —
крайности и оконечности
всё привычней стало петь —
я ж не Кай, мне новой вечности
не успеть —
слышишь? — жалобно и выспренне
в предвкушеньи немоты
зазвучал мой голос искренний,
ну а ты —
спи… я над тобою плаваю —
ниже звёзд — и как в искуп —
потерпи — целую правую —
возле губ
* * *
Воздух морозный не вязок, не едок,
вся в мандраже, в круговерти, в снегу,
жизнь улыбается мне напоследок —
как же я ей не ответить могу?
Радость не в радость, но так или эдак
весь в январе, в мишуре снегирей,
я улыбаюсь судьбе напоследок —
чтобы таким и запомниться ей.
Вижу знакомых и слышу соседок,
шепчущих вслед и орущих почти:
ох и неладное с ним напоследок!..
что ж они лыбятся, мать их ети?..
Рождественская
А этот — есть. Без рая и без ада.
Смешной старик с замашками плебея:
ему зачем-то непременно надо
мне доказать, что я слегка слабее.
Казалось бы: кому какое дело?
Я что — торчу пикетом возле храма?
Чего ты как начальник подотдела
очистки — Клим Чугункин из Бергамо —
желаешь, чтобы все!.. Да на здоровье.
Вон — все: сплотились в кучу, держат свечи.
И в каждом взоре чаянье коровье.
И в каждой речи блеянье овечье.
А я — я, можно? — сам? Без верховодства,
без
А он желает рабства. В смысле, скотства…
И всё суёт мне в рот своё запястье.
И, вызывая слюнопрободенье,
жуёт лимон, поплёвывая цедрой,
и шепчет — или у меня виденья? —
ты попроси, я по субботам щедрый.
И до рассвета топчется у двери,
сличая наше нетто с ихним брутто…
Он отнял у меня её и верит,
что вправду — отнял, и что это круто.
И снова рождественская
Как тяжело, когда в сочельник,
когда отрады и огни,
ты смрадник, схимник и отшельник,
и данник собственной фигни,
и ни уменья, ни желанья
узнать, чем завершится ночь,
и нет разменного закланья,
чтоб эту немощь превозмочь…
Как ничего, но необычно
опять вживаться, падши ниц,
и лишь сомненье погранично,
и никаких иных границ
меж есть и будет, и дремота
как острогранная печать,
и снова что-то от чего-то
ты сам обязан отличать…
Как хорошо, когда над миром,
по тьме ослабившим бразды,
плывет опричным нивелиром
кирпичик неживой звезды,
и тают снежные химеры,
и мельтешенье мыл и шил,
и это знак и образ веры,
которой ты себя лишил…
Пьеро
Про долю, которая львина
в моей непутёвой судьбе,
ты всё уже знаешь, Мальвина.
И всё это всё — о тебе.
Как горестно звать тебя в келью…
Как страшно нарваться на «шут»…
Но пахнет постель карамелью,
и значит — ты всё ещё тут.
И сколь ни постыдно картинно
моё суесловное зло
по душу твоих Буратино
(их множественное число),
и как бы ни вычурны чувства,
а сердце ни восково,
но ложе моё прокрустово,
и, стало быть, ни для кого.
И пусть нам разлад маячит,
сумеешь уплыть — отчаль,
отчаянная! И значит,
мой крест — мастерить печаль
и множить былому упрёки,
безбрачие наворожив…
Но звуки слагаются в строки.
И значит, я всё ещё жив.
Станс
Милая (милое, милый — впиши сам),
было ли, что подходило к твоим глазам
больше моих поцелуев? А небесам
лучший мой поцелуй — сей аллилуй.
У боли, как у медали, две стороны.
Странно, но воля с неволей равно больны.