Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
— Садись, готово всё, — встретила меня Лёлька. — Или Тима подождём?
— Да чаю, наверное, сначала.
— Ну, гляди.
И — на кровать. А там её шмотка уже какая-то дожидается. Рукодельничать типа собралась стряпуха. Ножницами клацает. Ну, всё у неё в руках горит!..
— Лёль, — вспомнил я Тимкины мотания по чердаку, — а ты не в курсе, чего братан полуночничает? Никак пишет он там что-то, а?
— Он дневник ведёт.
— Что-о-о?
— Чо-чо: дневник.
— Зачем?
— Нормально. Надо же кому-то.
— А ты откуда знаешь?
— Увидела как-то, спросила…
— Читать
— Зачем? Это ж дневник! У меня мама когда нашла, я целую неделю с ней…
И осеклась, перевела разговор на что-то здешнее.
Но я уже не слышал. Вот оно, значит, что… Значит, конкуренты мы с тобой, Тима, получаемся. Своё евангелийце строчишь, пока я с быть или не быть разбираюсь. Очень интересно. Очень…
Я набадяжил переслащённого чаю (сидел, возмущался про себя и насыпал ложку за ложкой, пока из стакана через край не потекло), отломил хлеба и заморил червяка до состояния, близкиго к преддиабетному. Увлечённая кройкой-шитьём Лёлька намурлыкивала что-то себе под нос. И я решился: убрал со стола, вытер насухо, достал из буфета стопку серой от времени бумаги, придал лицу выражение, среднее между героическим и вдохновенным, шумно вдохнул, затаил, с шипением же выдохнул и сел.
Или даже вот так, с красной строки:
и сел.
Заточил карандаш, взял первый листок…
Как уж оно там… Дорогая редакция?..
Ну, а чего — так и начнём.
Дорогая редакция!
Приносим вашему автору свои запоздалые извинения. Пусть он не слушает впредь нас, оглашенных, и творит со своими героями всё, что ему, шельме, заблагорассудится. Вот только пусть — именно благорассудительно. Потому как души наши к героям его прикипели, и мочи нет, до чего хочется проведать об них побольше и как можно поскорее. Так своему автору и передайте. Проще говоря: творческого ему изобилия, и да пребудут с вашим выдумщиком посильное психическое равновесие и любовь, которая, в свой черёд, не пребудет никогда и ни при каких обстоятельствах!
По поручению всех без исключения безвинно усопших — Павел, апостол и иерарх…
8. Занесённые снегом
— Хочу Новый год.
Она сказала это без закидонов. Без рук в боки, топанья ножкой или надувания губ. Без дрожащего подбородка и подлизывания. Это не было требованием и даже на просьбу тянуло не очень. Просто:
— Хочу Новый год.
И всё.
Для сравнения: хочу шубу (норковую!). Да?.. Или там: бьюик хочу — чувствуете разницу?.. Не говоря уже о классическом: ещё! ещё, да!.. да, ещё-о-о-о-о! йа, йа, фэрпис дихь мисткерль, так его растак доннерветтер!..
Тут же не было ничегошеньки капризного. Ну, разве самую малость. В конце концов, не может, что ли, позволить себе капельку скапризничать будущая женщина? Крайняя, может, на земле…
А было так. Мы с Тимкой сидели и наворачивали кашу. Отличную рассыпчатую гречу. Завтракали, то есть. Если и был у той каши изъян, то всего один: вместо топлёного, или хотя бы магазинного сливочного, она была заправлена подсолнечным, которого в бабкиных сенях обнаружилось больше, чем нефти в Тюмени.
Но от гурманских закидонов лес излечил. Да и полезней, говорят, с постным-то.
— К Деду не собираешься? — спросил вдруг Тим.
— До сих пор не собирался. А что?
— Да он позвал, а я думаю, если ты пойдёшь, мне тогда зачем?
— Йокарный! — ну, правда же достало уже, я, что ли, виноват, что их отцы пропали, а я нет?
— Блин! На тебя не угодишь, — взбрыкнул и он. — Лучше бы было, если бы ты припёрся, а я свалил, да?
— А зачем сваливать-то, если я припираюсь, а, Тима?
— А затем, дядь, что иногда людям надо поговорить без посторонних. У тебя так не бывает?
— Бывает. Только посторонним почему-то всегда я один оказываюсь. Вот и делаю выводы.
Он подумал и положил себе добавки. Я тоже сосчитал до десяти и тоже наполнил миску.
— Приятного аппетита.
— И тебе не подавиться.
И вошла Лёлька. Платок на плечах. На лице капельки блестят. Постояла, полюбовалась нами, проглотами, и огорошила:
— Хочу Новый год.
Мы так с ложками во ртах к ней и поворотились.
— Пусть будет Новый год, а, ребят?
— Когда?
— Да хоть завтра. Только пусть будет?
И села на сундук. Не разувшись и не обронив больше ни слова. Вот оно. Попёрло. Бабий бунт: надуманный, но беспощадный.
— Я не возражаю, — умыл руки Тимка, автоматически выставляя меня букой и врагом радостей.
Я давно приметил: хотят праздников обычно женщины — мужики на них просто соглашаются. Вот и теперь получалось, что женщина хочет, ребёнок не против, а я, мерзавец, чего-то упираюсь.
А я не упирался! Я и сам вспомнить не мог, когда отмечал Новый год тепло и по-семейному. Всё больше где-то. И в последнее время не чаще раза с каждой. Так что не упирался я, как бы оно им тут ни выглядело.
Ну так что, господин кризисный менеджер? Будем доказывать свою состоятельность вне экстрима, в условиях, так сказать, относительной стабильности, если не застоя, или как? Хватит оглядываться во вчера: мы выживем, выживем, мы непременно выживем, дети мои!..
Ну, выжили. Теперь хотят почувствовать, что живём.
Нормальное желание. Потому хотя бы нормальное, что они в отличие от тебя полгода уже без выходных и проходных. Дай ты уже им побыть не только выжившими, но и действительно счастливыми. Хотя бы одну ночь. Вперёд, лидер нации! Девочка желает праздника, и не разочаровать девочку твой первый нацпроект.
— А действительно! — выдал я после мхатовской паузы. — Пусть будет. Вот именно что Новый год!
— Правда? — недоверчиво переспросила она.
Мне всегда нравилось делать подарки одним актом согласия. И я сделал его. По-барски красиво:
— О-бе-щаю, — и победно поглядел на Тимку. — Если уж никто не возражает…
— А мы тогда щас, — и Лёлька принялась взахлёб расписывать, каких снежинок понарежет и понаклеит, как свечек понапилит и по всей комнате понарасставит, какие подарки приготовит. — Э, нет! Пока не скажу, хитренькие какие!..