Лена и ее любовь
Шрифт:
Если так, то она лучше сразу отдалится. Хочет в таком случае уйти первой.
— Несколько дней назад, в О., у футбольного поля, она на меня тоже кричала, — вступает вдруг в разговор священник, давая возможность Дальману развивать далее тему грязных ботинок.
— Уж помолчите, а. Вам все равно не попасть на небо, — не дает себя в обиду Лена.
— Кому?
— Обоим, но вам — как священнику — тем более.
Его лицо в зеркале окаменело.
— Пусть вы и были в О. очень долго, а на небо
— Почему?
— Из-за пятницы.
— Рихард, — оживляется Дальман, — ты в пятницу съел сосиску?
— Почему вы не хотите говорить серьезно? — недовольна Лена.
— Я и есть очень серьезный.
Фраза звучит будто на чужом языке. Дальман вытаскивает свою фляжку из сумки. Беата на заднем сиденье причесывается, звякают браслеты, красный, зеленый, синий, бирюзовый, перламутровый и янтарный.
— Так вот, стою я в пятницу у футбольного поля, — начинает Лена, и Дальман заливается смехом.
— Прямо как в анекдоте! Ну тот, новый, помните?
— Какой?
— Заходит, значит, один актер в пивнуху…
— Ах, оставь, — обрывает его священник, украдкой снимая Беатин светлый волосок со своей сутаны. Беата кивает:
— Стою я, значит, в пятницу возле футбольного поля, поляки разминаются перед игрой, упал — отжался, прыгнул — удар. Пока они упражняются, все в едином порыве, польская полиция едет мимо и на немцев то ли скептически, то ли иронически смотрит. А те только руками разводят и свои сережки в ушах проверяют, так что и мне, и полиции сразу понятно, кто выиграет. Я могла уйти сразу. И тут ко мне подходит ваш друг священник и говорит: «Только вас нам и не хватало». Вот уж тут-то мне пришлось остаться.
Дальман поворачивается к священнику:
— Нечестно с твоей стороны, Рихард. До этой пятницы ты и знать не знал, что такая вот Лена есть на свете, — и поднимает фляжку, но не пьет, а сюсюкает собственному отражению в серебряном ее боку: — Вот мы какие хитренькие!
— Кто это у вас там?
— Милочек!
— Так, хорошо, а кто это — милочек?
— Милочек, милочек, приходи на часочек! — тихо выговаривает Дальман и все-таки прихлебывает из фляжки.
Лена поворачивается к Беате и к священнику. Беата расплывается в улыбке, священник нет.
— Милочек ему нужен, — заявляет он серьезно, — чтобы не ощущать пустоты вселенной. Милочек — это способ развеять одиночество, поэтому он Дальману и мил. Замена отсутствующего Бога.
— Милочек, — раздумчиво произносит Беата новое слово.
— Алкоголь, — констатирует Лена.
— Алкоголь, — повторяет за ней Беата. — За все хорошее!
— На здоровье, — веселится Дальман. — За то, чтобы наша крошка на заднем сиденье выучила немецкий! — и чокается фляжкой с локтем Лены: — Значит, только вас нам и не хватало. А дальше? Что еще он наговорил?
— Разорался он, ваш священник. То, говорил, что тут действительно произошло, страшно. И не надо про это писать романы!
Дальман опять прихлебывает
— А мне эта история кажется интересной.
Лена, не обращая внимания, продолжает:
— «O'swiecim, zwyciestwo», — закричали поляки у меня за спиной после первого гола. «Zwyciestwo» — что это значит?», — вот что я у него спросила и обернулась. А он едва ли рубаху на себе не рвет! Стоит, будто грудью к дулу! И все-таки тихонько перевел: «Освенцим, победа, победа». Лицо раскисло, шея красная, длинная, торчит наружу. А что волноваться-то? Из-за меня? С чего бы?
— С чего бы? — повторяет Беата.
— Из-за тебя, — заявляет Дальман. — Впервые в жизни с ним так обращаются, и ему это нравится, и он злится, а в голове обнаруживает что-то новое и незнакомое. Впервые в жизни кто-то встал ему поперек дороги. Ты, Лена.
С тех самых пор, как Лена уже не ребенок, с тех самых пор, как Лена вернулась в город, Дальман в первый раз обращается к ней на «ты».
— Ты… — тихонько вторит Беата.
— Верно, Рихард? — Дальман снова сунулся носом назад. Его шевелюра закрывает все пространство между подголовниками. — Говоришь, ты со мной поехал? Нет, это ты с ней поехал. Не надо возмущаться, мы все тут такие, в машине. У всех свои причины для поездки. И у Лены, и у меня. Верно, Лена?
— Лена… — шепчет Беата и маленькую свою ручку кладет сзади на водительское сиденье, будто гладит спящую зверюшку.
— А я, в общем, еду… — и запинается. — Ну, если речь обо мне, то я еду, честно говоря… еду собственно, потому, что… честно говоря… еду… просто потому что еду.
— Так, — обрывает его священник, — едешь не ты, а Магдалена.
— А с чего бы… — Беата все повторяет новые словечки.
— Устала я, — сообщает Лена. Темно, а ей видятся и каштаны по краю дороги, и как они давно отцвели. До границы еще добрых часа два.
— Устала я, — отзывается эхом Беата, чуть повышая голос, так что два слова звучат вопросом. Но вопрос этот — к новым словечкам, сумеют ли они задержаться. Маленькая белая ручка все еще лежит на водительском сиденье, словно утешая.
— Да, устала, — и Лена сбавляет газ. Воздух теплый, и пыли немало, и становится еще больше, когда их обгоняет какой-то транспорт на трех колесах и с красной мордой. Сильно пахнет бензином.
— «Веспакар», — говорит Дальман. — Раньше у нас тоже такие были.
— Раньше? — переспрашивает Беата.
В Познани они останавливаются и тут же — к Рыночной площади. Собираются перекусить. Беата впереди.
— Сосиски, — объявляет она, обернувшись ко всей компании. Иногда Беата похожа на ребенка, исполняющего роль ребенка ради взрослых. Уже почти полночь. Граница — это Костшин, мрачный город-крепость на Одере. Там они окажутся около трех. Не пройдет и трех часов, как Лена окажется у Людвига. Птицы защебечут под окошком, когда она приляжет к нему. Или он будет ждать ее в «Марктхалле», у стойки. Последний посетитель.