Ленин
Шрифт:
Глава XVIII
Со стороны Английской набережной двигался большой автомобиль. Шофер озирался по сторонам. Его удивляло, что в 9 часов на улицах не было никакого движения — ни транспорта, ни пешеходов.
Где-то лаяли пулеметы и разрывали воздух залпы винтовок. Над домами взлетали, падали на крыши и тут же взмывали высоко в небо, описывая широкие круги над городом, стаи испуганных голубей.
Из ближайшего переулка выбежали несколько солдат и перегородили автомобилю дорогу.
— Кто едет? —
Перепуганный шофер дрожащим голосом ответил:
— Инженер Болдырев, директор табачной фабрики…
Один из солдат открыл двери машины и, заглядывая внутрь, проворчал:
— Н-ну! Выходить! Именем Военно-революционного комитета автомобиль подлежит реквизиции. Вы, гражданин, свободны. Предупреждаю, однако: идите обратно, потому что в этом районе легко поймать пулю!
— Каким правом… — начал сидящий в салоне автомобиля импозантный, с длинными седыми бакенбардами и усами мужчина.
В машину проскользнул блестящий штык и заглянуло угрюмое лицо солдата.
— Вот каким правом! — буркнул он.
— Произвол… Насилие… — говорил, выходя из машины, инженер Болдырев. — Я буду жаловаться министру…
Солдат тихо рассмеялся:
— Только, гражданин, поспешите, потому что через час мы всех министров бросим в тюрьму… Иванов! Садись за руль и передай автомобиль коменданту!
Один из солдат немедленно сел в машину и, скаля зубы, бросил недоумевавшему инженеру:
— Баста! Наелись вы, напились нашей крови, теперь наш черед! Двигай!
Болдырев, ничего не говоря, пошел к Александровскому мосту.
Его недоумение не было слишком большим.
Метания мелкого адвоката Керенского, которого революционная волна случайно вынесла на должность руководителя правительства; его предательство дела генерала Корнилова, планировавшего навести порядок в стране и удержать оборонительный фронт на западных границах; появление практически второго правительства в виде Совета рабочих и солдатских депутатов, руководимых грузинами Церетели и Чхеидзе; вызывающий тон большевистских газет, требующих передачи всей власти Совету, — все указывало на возможность начала гражданской войны. Он ожидал ее и, зная русский народ, понимал, что она будет жестокой и кровавой; однако он не думал, что момент этот наступит так быстро.
Директору казалось даже, что произошли какие-то события, откладывающие начало внутренней войны.
В Зимнем дворце проходили заседания созванного для спасения отчизны демократического совета; был объявлен съезд рабочих и солдатских депутатов; это могло перенести на более поздний срок и даже, быть может, сделать невыполнимым вооруженное выступление большевиков, действовавших под руководством прячущегося в Финляндии Ленина.
И вдруг — не только восстание, но даже признаки новой власти: реквизиция частных автомобилей и совершенно очевидное, враждебное настроение повстанцев.
— Наелись вы, напились нашей крови, теперь
Очень серьезные и тревожные признаки взволновали Болдырева.
Дело было уже не в войне.
Он понимал, что разбегающаяся, самовольно оставляющая фронт, дискутирующая над каждым приказом командира и безнаказанно издевающаяся над офицерами армия не может остановить такого сильного противника, как Германия. Он опасался только того, чтобы Россия не откололась позорным образом от союзников, не была раздавлена внешним врагом и втянута в круговорот гражданской войны, последствия которой были непредсказуемы.
Он шел, направляясь к Литейному проспекту, откуда пока не доносились никакие звуки уличных боев. Ему явственно видны были собирающиеся над страной тучи, и он пытался найти для нее возможные пути спасения и надежды.
Эти мысли заслонили неизбежный, всегда тяжелый и неприятный разговор с женой. Он знал, что так будет, потому что это повторялось все чаще и вспыльчивее.
Он осознавал, что сам давал повод для домашнего разлада, но не видел для себя оправдания, и это злило его и вызывало досаду.
Особенно его мучило убеждение, что, вопреки серьезному намерению, он ничего не мог изменить в своей жизни. Он был бессилен, беспомощен перед настроением, которое три года назад охватило его и лишило воли. Ему была понятна вся абсурдность, бесцельность, непостоянность ситуации, в которую он попал в период сильного возбуждения и нервного расстройства.
— Болезнь, безумие. Но я ничего не могу с этим поделать… — шептал он сам себе в моменты угрызений совести.
В задумчивости дошел он до Литейного проспекта, бегущего от набережной до центра города.
Не успел он пройти и ста шагов, как с крыши ближайшего дома внезапно раздался сухой стрекот пулемета.
Болдырев поднял голову, но ничего не заметил. До него долетало только запыхавшееся щелканье автоматического оружия и громкое, отражающееся от стоящих на противоположной стороне домов эхо.
Сыпались красные осколки кирпича и куски штукатурки, распрыскивающейся в клубы белой пыли; лопались со звоном оконные стекла, и падали с высоких этажей на тротуар щепки разбитых рам.
Пулемет утих, и тогда во фрамугах выбитых окон появились люди и, высоко прицеливаясь, дали залп.
Инженер решил спрятаться под аркой дома, но в этот момент с грохотом и звоном жести скатился с крыши и упал прямо перед ним полицейский с окровавленным лицом.
Болдырев спрятался в арке, где стояла уже целая толпа прохожих.
— Гибнет наша святая Россия!.. — вздыхала какая-то старушка.
— Какие-то бандиты, предатели родины хотят захватить столицу, — вторил ей толстый бородатый купец и вдруг принялся креститься, словно в церкви.
Сидевший на ступеньке лестницы бледный, в потрепанной одежде молодой человек, наверняка рабочий, издевательски рассмеялся: