Ленинский проспект
Шрифт:
Всю вереницу душ обозреть и в лица вглядеться.
«Сын мой! Славу, что впредь Дарданидам сопутствовать будет,Внуков, которых тебе родит италийское племя,Души великих мужей, что от нас унаследуют имя, —Все ты узришь: я открою судьбу твою ныне».Тем временем младший лейтенант Шпак направлялся с инспекцией к следующей торговой точке. Старший сержант, с двумя пакетами, полными фруктов – яблоки, груши, бананы, персики, вишня, – следовал за младшим лейтенантом, как примерный муж за капризной женой: «Масик!
Чтобы не подавить вишню, ее положили сверху.
– Что ты за мной плетешься? – вполоборота бросает Шпак старшему сержанту. – Отнеси в машину!
– У него еще киви есть, – озабоченно отвечает старший сержант.
– Как хочешь.
– Я мигом! – радуется старший сержант.
Дорогая! Ты забыл «дорогая!» – хочется подсказать сержанту, чтобы все было сыграно как по нотам, чтобы душа запела (она всегда поет на стыке двух реальностей), но молчу. Нет в моем молчании ни упрека, ни сострадания. Младший лейтенант Шпак, словно почуяв подвох, озирается по сторонам.
Все слышат, как я молчу!
Почудилось! какая, нах, облава? что я, нах, ради себя рискую? меня бы предупредили. – Отсканировав пространство, решает младший лейтенант. – А если нет? подстава? если меня ведут? если им, нах, понадобились козлы отпущения? – Снова озирается. – Козлы!
Нервная работа.
После дежурства пошлет старшего сержанта за водкой. Накатят грамм по двести пятьдесят в изоляторе временного содержания, подальше от глаз майора (На работе ни-ни!) – занюхают киви, и по домам. По дороге зайдут в бар, добавят по сто пятьдесят, споют что-нибудь для души, «Чунга-чангу» под караоке, и по домам; главное, вишню не подавить. Впрочем, вишню придется отдать, на вареники, – у майора украинские корни.
Чунга-чанга синий небосвод,Чунга-чанга лето круглый год,Чунга-чанга весело живет,Чунга-чанга песенку поет, —напевает про себя младший лейтенант, чтобы расслабиться, не думать о возможной засаде, о задержании с поличным, об изоляторе временного содержания, где уже никто не нальет.
Стоит Шпаку запеть, как он всегда оказывается на стыке двух реальностей: синее море, желтое солнце, зеленая пальма, черный мальчик, белый пароход. Мультфильм. Пять звезд. Почти Анталия. И нет перед ним старушки, торгующей сигаретами с лотка, и не берет он с лотка две пачки «Парламента», забывая расплатиться, и не похож он в этот момент на внука, отнимающего пенсию у родной бабки, чтобы наглотаться колес в подъезде, сидя (на бетонной ступеньке) поехать. Только синее море, желтое солнце, зеленая пальма, черный мальчик, белый пароход. Только две пачки «Парламента» в правом боковом кармане.
Чунга-чанга… я слышу, как он поет. Рот закрыт, но язык проговаривает каждое слово, слог, букву. Язык в непрерывном движении, словно там, в пустоте, в голове живет мелодия, а язык, как самописец, фиксирует ее колебания. Если уподобить мелодию сердцу, то язык – кардиограмма. Спрашивается, сможет младший лейтенант петь, если ему вырвать язык? Вслух – нет, а про себя? Если не сможет, значит, мысль о возможной засаде сведет офицера с ума. А у него табельное оружие, а кругом миряне, и каждый может оказаться переодетым сотрудником РУБОПа. И что тогда? А вдруг Шпак не захочет сдаваться живым? Нет, не стоит лишать человека языка, даже в мыслях. Кто знает, как отреагирует на это пустота, та, что сразу за глазами, в голове. Масон, достигнув вершины пирамиды, там, где сияет око Уджат (глаз Гора), взойдя на девяносто девятую ступень посвящения, не может отказаться от мыслей, тем более от слов. А уж младшему лейтенанту Шпаку сам бог судил караоке, где: синее море, желтое солнце, пачка «Парламента», зеленая пальма, черный мальчик, вторая пачка «Парламента», белый пароход. И крупным шрифтом набраны титры внизу: Чунга-чанга синий небосвод… «Ч» – кончик языка прижимается к альвеолам, средняя спинка одновременно поднимается к твердому нёбу, полная смычка образуется лишь на мгновенье, а затем переходит в плоскую щель, через которую с шумом трения проходит воздух, уголки губ слегка растянуты, зубы нейтральны, произношение без участия голосовых связок; «у» – язык оттянут назад, задняя спинка языка поднята
– И все-таки я его люблю. – Крупным планом фотогеничное откровенное женское лицо, от одного взгляда на которое сразу встает; слезы в глазах. – Он же, – голос задрожал, – как ребенок. Может, поэтому и пьет. Ему на работе ходу не дают. Это он только с виду такой… а на самом деле… ему нельзя пить!
– Сразу дуреет, – подтверждает вторая актриса, олицетворяющая здоровое женское начало, – я бы и дня с таким не жила. – Разливает беленькую по маленькой. – В постели-то как?
Пауза.
– Он очень нежное, ранимое существо.
– Понятно… – Поднимает рюмку. – Дура ты!
– Сама знаю.
Хрустальный звон.
Вторая актриса ставит пустую рюмку на стол, поморщившись:
– С наручниками не пробовали?
– Нет.
– Может, поможет. – Смотрит на первую актрису: – Не грей водку!
Первая актриса пьет. Вторая наблюдает за ней, мрачнеет:
– Застрелит он тебя когда-нибудь.
Сцена из телесериала: «Московский МУР. Будни и праздники».
– Опять ты смотришь эту муру! – Шпак, тяжело дыша, после нелегкого трудового дня, после четырехсот грамм выпитого, пошатывается в проеме двери. – Я тут тебе фрукты принес… киви всякие…
Пауза.
– Выключи нах!
– Застрелит он тебя когда-нибудь, – доносится из динамиков телевизора.
Крупным планом фотогеничное откровенное женское лицо, слезы в глазах. Жена молчит.
Младший лейтенант Шпак останавливается возле очередной торговой точки.
Не интересно.
Переключаю канал – отворачиваюсь.
Упершись взглядом в розовую детскую попку, рекламирующую подгузники, уставившись в баннер: пять метров длины, три высоты – физически ощущаю на себе чей-то взгляд; на себе и на рекламе подгузников.
Озираюсь по сторонам… почудилось.
Если ты наблюдаешь за кем-то, естественно допустить, что кто-то наблюдает за тобой; видит что видишь ты.
Снова озираюсь.
– Кому ты нужен? – говорю себе. – С чего ты взял, что тебя ведут?
Нетвердой походкой, напрягая лицо в поисках улыбки, мимикой напоминая Бенито Муссолини, – на меня нацелился, с моей помощью перемещался в пространстве, ко мне приближался пешеход.
Чтобы так играть в жопу пьяного, из последних сил держаться на ногах в надежде добавить, а потом снова держаться, – нужно пройти большой кастинг или быть в жопу пьяным. Реалити-шоу заполоняют собой эфир.
– Серега! – Нетрезвый пешеход оставил на лице то, что он посчитал улыбкой, и, выжидая, замер.
– Я не Серега.
Мужик пригорюнился. Погоревав для приличия секунд пять, потеряв равновесие и восстановив его, задумчиво посмотрел на меня:
– Дай три рубля!
Поскольку он не угадал с именем, ни о каких трех рублях не могло быть и речи. Сергей мне совершенно не подходит. Игорь или Андрей – куда ни шло, хотя, в сущности, бред. Но Сергей! В моем окружении вообще ни одного Сергея, за исключением троюродного брата, чьи вещи я донашивал в детстве. В последний раз мы разговаривали с ним по душам семь лет назад, брат собирался жениться и объяснял мне, что: я, он, его беременная невеста, моя беременная невеста, если таковая у меня когда-нибудь будет, – являемся персонажами. Что существует автор, сочиняющий нас, и этот автор, скорее всего, сам персонаж, сочиненный другим автором, являющимся в свою очередь чьим-то персонажем. Что все мы персонажи и авторы одновременно: «Лев Толстой такой же персонаж, как и Анна Каренина», – и у него горели глаза. Видимо, он хотел, чтобы я всю жизнь за ним что-то донашивал. Но к двадцати годам я устал от секонд-хенда. А тут: