Ленинский тупик
Шрифт:
– Свадьба?
– Свадьба!
– дружно прокричало в ответ несколько голосов.
Он снова отдал честь, один его погон осыпался,
– Поздравляю молодых!
“Свадебный кортеж” мчался под свист ветра в приоткрытых боковых стеклах. Внезапно свист прекратился.
– Держитесь, мама!
– Ермаков придержал старуху - она сидела возле шофера - за плечи.
Вездеход забуксовал в снежном месиве, натужно выл мотором, заваливался в рытвины, едва не ложась набок.
Ползли долго среди каких-то канав, глухих заборов. Мелькнули ржавые перила. Мост окружной дороги,
Приглушенный гневом голос матери Ермакова заставил всех умолкнуть.
– На бетонный везешь? К твоей железной дуре?.. Уйду к снохе! И Настюшку заберу!
Игорь Иванович, который колыхался, стиснутый с обеих сторон, на заднем сиденье, ощутил у своего уха шершавые губы Чумакова.
– Из кержачек она, - хрипел он.
– Одних только прожекторов и боится. Больше ничего. Как зашарят, бывало, по черному небу под грохот зениток, ей все кажется - конец света… “Уйду к снохе!” Свободно!
– заключил он испуганно и восхищенно.
Фары машины уперлись в высокую кирпичную стенy. Два желтых световых круга, порыскав по стене, уставились на приехавших, как глаза совы.
– Здесь?
– спросила Варвара Ивановна глухим голосом.
– Здесь, мама!
– Ермаков скрылся в темноте, вернулся через несколько минут.
– Пошли!..
Заскрипели шаги. Зажужжал фонарик Игоря Ивановича, тоненький лучик заметался беспокойно.
Как и мать Ермакова, Игорь Иванович еще по дороге начал догадываться, куда их везут. Белый лучик задержался на висячем замке, в который Ермаков вставлял ключ. Ключ не попадал в скважину.
Игорь Иванович вдруг ощутил - у него замерзли пальцы ног, ноет плечо, которым он ударился о спинку сиденья на одном из ухабов. Завез бог знает куда!..
– Ключ от своей любви ты где хранишь, Сергей Сергеевич, на груди?
– спросил он почти зло.
Ермаков не ответил. Видно, он уже жил предстоящим,.. Отомкнув наконец замок, он вошел внутрь здания, в темноте напоминавшего не то цех, не то склад, щелкнул выключателем.
Так и есть! Посередине здания с голыми кирпичными стенами высилась собранная наполовину машина, похожая на огромный плоскопечатный станок. Будто кто-то намеревался выпускать газету размером в стену одноэтажного дома. Рядом лежали какие-то детали в промасленной бумаге. От них пахло керосином, солидолом. Откуда-то тяиуло сырыми древесными опилками.
Чумаков захрипел, закашлялся от хохота, опираясь обеими руками о кирпичную стенку.
– Невестушка… Ха-а-ха!. С такой ляжешь… Что она делает, Сергей Сергеич? Ха-ха!.. Укачивает детишек? Побасенки им сказывает… про нашу строительную мощу. Ха-а!..
Игорь Иванович остался возле дверей. Он не слушал объяснений Ермакова. Глядел на кирпичную стену, на которой раскачивалась длиннорукая, как пугало, тень Ермакова.
Кто же в тресте не знает, что Ермаков грешит изобретательством! Рассказывали, еще в тридцатые, годы он соорудил “огневой калорифер” - по виду нечто среднее между печкой “буржуйкой” и керогазом. Сушить штукатурку.
Подобным “механическим уродцам”, как называл Ермаков свои изобретения,
Досада Игоря Ивановича улеглась, когда он начал прислушиваться к голосу Ермакова. Голос этот звучал необычно. Веселой, беззаботной усмешки, которая неизменно сопутствовала рассказам Ермакова о собственных изобретениях, и помину не было. Низкий почти рокочущий бас, исполненный скрытого нетерпения и гордости, срывался почти в испуге. Точно Ермаков после каждого объяснения восклицал: “Ну как?! Правда, здорово? А?” С подобным чувством, наверно, скульптор снимает полотно со своего детища, которому были отдано много лет.
– Стены пятиэтажных домов будут сходить с прокатного стана, как ныне сходит со станов металлический лист.
Игорь Иванович встряхнул головой. “Кто перепил - я или Ермаков?!”
Он готовился засыпать Ермакова вопросами, но Ермаков вдруг замолк, обвел всех встревоженным взглядом.
– Где мама? Мама! Где вы?!
Он соскочил с приставной лесенки, кинулся к выходу, пнув носком ботинка попавшийся на пути железный капот. Капот со звоном отлетел к стене.
Одного такси не оказалось. Снежная пыль у ворот еще не улеглась.
Ермаков проговорил через силу:
– Тупой пилой пилит: “Женись-женись. Женись - женись”. Хоть из дому беги от этого жиканья.
У Игоря Ивановича чуть с языка не сорвалось: “Почему бы и в самом деле не жениться?” Но сдержался: “Не мне советовать…”
Из-за его спины прохрипел Чумаков:
– И давно бы привел бабу. У меня в конторе всяких калиберов.
Голос Ермакова прозвучал почти свирепо:
– Я тебе покажу калибры! Только услышу!
И устало добавил: - Какого калибра ни будь пуля, она - пуля. Одна прошла по касательной. Ожгла.
Хватит.
Вернувшись в здание, он протянул мечтательно-весело, речитативом, обращаясь к полусобранной машине:
– Ах, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!..
С этой ночи Игорь Иванович - да и не он один!
– жил ожиданием ермаковской “свадьбы-женитьбы”.
“Свадьба-женитьба” началась для него звонком Акопяна!
– Уймите Ермакова!
– кричал Акопян в трубку.
– Привез на завод плакат. Красный кумач, а на нем белыми буквами, как в день Первого мая: “Идею проката осуществили производственники. Позор на вечные времена кашеедам из НИИ!” Отмстим, говорит, Акопян, неразумным хазарам!
Когда Игорь Иванович добрался до завода панельных перегородок, затерянного среди новостроек, снимать плакат было поздно: у заводских ворот сгрудилось автомобилей, наверное, не меньше, чем у стадиона во время международного матча.
По глубокой колее промчался инякинский “ЗИЛ” мышиного цвета. Затормозив с ходу, он крутанулся волчком, ударился кабиной о сугроб, который ограждал завод высоким валом, как крепость.
К прибывшим выходил Ермаков, в пальто, накинутом на плечи. Он отвечал на поздравления, по своему обыкновению, шуткой и, вызвав улыбки, передавал гостей почтительно-корректному Акопяну. В тресте даже острили: Ермаков обратил Акопяна в прокатопоклонника.