Лёнька едет в Джаркуль
Шрифт:
— Пора и спать.
Петька с грохотом бросился убирать со стола. Крышку с чайника на пол свалил, поднял ее, стал обдувать, притащил из сеней веник, махал им по кухне, разнося мусор по всем углам, а дед стоял в дверях, наблюдая за внуком, за суетливыми его движениями, и глаза его, бесцветные за стеклами очков, были какие-то странные: не то доверчивые, не то усмешливые — не поймешь.
Ночью Петька проснулся и услышал невнятный разговор. Сперва подумал, что это дед бормочет со сна, а потом сообразил: нет, дед так много не говорит, только мать так сыплет словами.
— Ночь, темнотища… Батюшки, что же делать? —
Петька перевернулся на другой бок — после вечерней бессонной ночи не мог расклеить глаза — и снова заснул. Но, видно, ненадолго, потому что, когда опять проснулся, все еще было темно, взрослые не спали, о чем-то тихо беседуя. На этот раз говорил дед. Говорил сипловатым голоском, часто останавливаясь.
— Да кури ты, чего в форточку дуть…
— Как бы малого не разбудить… Он на табак чуткий у тебя.
— Ой, не говори! Сколько я с ним воевала, а все без толку. Годов, поди, с девяти курить начал, батька приучил. Вместе, бывало, и курят… Тьфу!..
Что-то они еще говорили, но совсем уже приглушенно, и сквозь сон Петька только и мог разобрать, что дед поминал фрицев, на которых поиздержался здоровьем, ругал Настю — не могла-де удержать какого-то варнака, мать о чем-то просила его, но дед возражал.
— Безотцовщина, — просипел он и закашлялся. — Наказание это вам за грехи.
Какое наказание? За чьи грехи?.. Петька уже ничего не соображал, потому что видел сон. Стоит дед у обрыва реки, фрицы идут на него, а он лопатой сбивает их вниз. Непонятно, откуда и что: тощий, сутулый, спокойно машет лопатой, а фрицы так и летят, так и летят… На пиджаке поблескивают медали, покачиваясь от каждого взмаха руки. Петька и себя увидел во сне. С руками, закрученными за спину, лежит он на спине осла, а рядом вышагивает дед, везет его, чтобы наказать за чьи-то грехи, прямо к обрыву, откуда фрицев кидал. В глазах его печаль. И не только печаль, но и жалость даже. Но Петька догадывался, что это обманная печаль и обманная жалость, потому что на нем были чьи-то грехи, за которые он должен понести наказание, и дед исполнял чью-то волю, чью-то страшную волю, перед которой никто не мог устоять.
— А-а-а! — тихо стонал он, пытаясь высвободить руки. — А-а-а!..
— Ты чего? Снится тебе что?
Проснулся. Рядом мать. Она присела возле него и погладила лоб.
— Где дед?
— Уехал. Не захотел оставаться. Что это было меж вами? Не рассказал ничего. Может, ты обидел его?
Петька выскочил во двор, заглянул в сарай, в сад зашел. Всюду следы дедова пребывания: кустарники вдоль плетня, подстриженные деревья, дорожка из битого кирпича, ступеньки, прошитые свежими досками. Но деда нет. И только по свежей кучке навоза, оставленной ослом возле калитки, видно, что недавно еще дед был здесь.
Мать навезла много всякого добра, и все это лежало в беспорядке и вкусно пахло, но Петька сидел на чурбачке, на котором Андрей Никифорович обтесывал досточки, и смотрел на горы и на дорогу, уходившую вдаль. По ней шла машина, поднимая желтоватое облако пыли, а над облаком вставало солнце, бросая в долину длинные тени…
Секретная работа
Все мальчишки из Старой крепости помнили Майрам, маленькую девушку с толстой
Не проходило дня, чтобы Алик не рассказывал о ней чудеса. Если верить ему, Майрам запросто могла прыгнуть в воду с сорокаметровой нефтяной вышки, а однажды, ныряя, нечаянно угодила на проходящий танкер, и ничего — только ногу слегка вывихнула. Был случай, когда под водой лопнула труба и нефть хлынула в море. Никто не знал, что делать, Майрам нырнула, нашла в трубе дыру, закрыла ее своим телом и полчаса не дышала, пока не приехали ремонтники. Алик клялся, готов был сквозь землю провалиться, если он выдумывает хоть одно словечко. О таких мелочах, как спасение людей, Алик даже рассказывать не хотел — их она вытаскивала из воды по нескольку штук в день, как котят. Люди там часто падают в море, что в этом удивительного? Ведь они работают на эс-та-ка-де, узенькой такой дорожке на высоких сваях, забитых в морское дно.
Собрав ребят в кружок, чтобы никто не подслушал, Алик шепотом говорил:
— Она возьмет меня с собой…
— Куда? На Камни?
— А куда еще!
— Но туда же ребят не пускают.
— Америку открыл — не пускают! Конечно, не пускают. Вот если захочешь поехать ты, тебя не пустят, а если Майрам захочет, она кого угодно провезет.
— Врешь!
— Я-то могу соврать, мне ничего не стоит, — признавался Алик. — Но зачем ей врать? Сказала — значит, возьмет.
— Кем же она там работает?
— Работа у нее секретная, — понизив голос, сообщал Алик. — Никто точно не знает, она даже отцу не говорила…
В общем, из Алькиных намеков выходило, что Майрам ищет нефть на дне моря, где-то в новых местах, о которых никто на свете не должен знать.
Вот какие чудеса рассказывал Алик о своей сестре. Ребята только переглядывались: верить или не верить? Во всяком случае, они ему завидовали. Съездить на Камни каждому хотелось…
И вот однажды, еще не было и двенадцати часов, отец Алика, Анвер Мирзоев, закрыл фруктовую лавку, повесил над прилавком фанерную табличку «Закрыто на учет» и ушел домой. Люди, привыкшие покупать у него фрукты, читали табличку и пожимали плечами: разве уже конец месяца?
В тот день на улицах Старой крепости не было видно Алика Мирзоева. И это было удивительно. Крепость словно уснула. Не слышно было диких воплей, никто не гремел на самокатах, сумасшедшим клубком не носились ребята, гоняя футбольный мяч. А с крохотных балконов, похожих на стеклянные фонари, не неслись вслед ребятам проклятия хозяек. Просто Алик сегодня никуда не выходил. Дело в том, что приехала его сестра Майрам и в доме по этому случаю был праздник.
У старого Анвера было семеро детей, а Майрам — самая старшая. Но она была, конечно, и самой умной из детей Анвера. Просто не понять, в кого она удалась такая. Во-первых, она училась в университете, и, значит, из нее наверняка выйдет большой человек; во-вторых, она уже сама себя кормила — работала на морских промыслах и получала тысячу двести рублей на старые деньги. У Анвера Мирзоева язык не поворачивался сказать — сто двадцать рублей, словно это уронило бы авторитет Майрам. Многие ли родители могут похвастаться такой дочерью?