Лёнька. Украденное детство

Астахов Павел Алексеевич

Видно было, что этот суровый угрюмый мужчина, никогда не имевший ни семьи, ни детей, сейчас очень переживает за парня и относится к нему почти как сыну. Лёнька, позабывший отцовскую ласку и крепкие мужские объятия, тоже заволновался, но не хотел показаться размазней и быстро отстранился. Он подхватил палку и побежал прочь он партизанского лагеря. Солнце, наполовину прошедшее свой послеобеденный поход на закат, служило лучшим ориентиром – деревня лежала на западе.

Глава пятнадцатая

Побег

Меня ни в малейшей степени не интересует судьба чеха или русского. От других наций мы возьмем ту

кровь нашего типа, которую они смогут нам предложить, в случае необходимости похищая их детей и воспитывая их в нашей среде. Живут ли другие народы в довольстве, или они подыхают от голода, интересует меня лишь постольку, поскольку они нужны нам как рабы для нашей культуры; в противном случае меня это не волнует [67] .

67

Из выступления Г. Гиммлера на совещании группенфюреров СС в Познани 04.10.1943 г.

Необычайная тишина встретила Лёньку в деревне. Ни мычания коров, ни куриного кудахтанья, ни визга поросят, ни бабьих пересудов возле колодца. Никаких привычных повседневных звуков, которые сопровождали обычную деревенскую жизнь и оставались незаметными до тех пор, пока не исчезли. Тревога и напряженное ожидание беды повисли в воздухе и наэлектризовали его до критического состояния, превратив в грозовые облака, готовые разорваться от малейшей искры. Пустые улицы, хлопающая на ветру калитка, далекий приглушенный плач грудного ребенка…

Он залег под большущим кустом ирги, которая уже наполовину осыпалась и украсила землю и траву черными сладкими кляксами. Этим летом никто из ребятишек не притронулся к столь любимому всеми деревенскими ребятами лакомству. Ягоды перезрели, падали и кормили бесчисленные стаи птиц. Только они пировали этим плодородным и хлебосольным летом, принесшим отчаяние и боль на мирную русскую землю. Лёнька наблюдал за обстановкой, прислушивался и не забывал вынимать из травы засыпавшие все вокруг крупные сизо-черные ягоды, чтобы отправить их в рот. Солнце почти закатилось за густую полосу леса, взявшего деревушку в плотную осаду. Сверкнул и растаял последний закатный луч, и сумерки вступили в свое законное владение.

Лёнька не смел ослушаться приказа командира, который был вполне логичен и разумен. При всей внешней невозмутимости и спокойствии в деревню соваться при свете было нельзя. Оккупационная власть перешла границу жестокости, озверело хватая и терзая мирных крестьян, казнив ни в чем не повинных людей.

На улицу опускалась густая ночь, и мальчишка уже не мог различать в траве перед собой ягоды. Ленька аккуратно вынырнул из-под куста и, крадучись, стал продвигаться к своему дому. За все время пути он только дважды прятался в высокой траве на обочине дороги, когда через деревню протарахтел немецкий броневик с шумевшими в нем эсэсовцами, и в кусте смородины уже у самого дома, в котором по-прежнему хозяйничали враги. Оттуда доносились голоса и задорные звуки гармоники. Видимо, ефрейтор Лейбнер все же давал обещанный концерт для своих друзей, правда, непонятно было, где же он раздобыл новую гармонику, ведь его «родовую гордость» шустрый Лёнька утащил с собой. Но это сейчас совсем не заботило юного партизана.

Лёнька несколько минут вслушивался в их вопли и непонятную речь, которая перемежалась звуками музыки и разухабистым гоготом. Немцы веселились. Несколько семей скорбели над невинно казненными, оплакивая своих близких, а новые хозяева гуляли и бессовестно радовались. Мальчишка стиснул зубы и, пригнувшись, пробежал к сараю. Тот оказался заперт снаружи на приколоченный кем-то засов. Такого замка

на нем никогда не висело, и Лёнька с удивлением осмотрел и ощупал его: простой деревянный брусок, закрепленный на двух металлических скобах. Дверь была закрыта, но ни часовых, ни сторожа возле сарая не наблюдалось. Видимо, немцы не беспокоились о своей пленнице. Он прислушался и уловил едва слышимый шорох внутри сарая, пригнулся к самой земле и, прижавшись к нижней части замкнутой двери, зашептал:

– Ма-а-ам! Ты здесь? Это я, Лёнька.

В ответ неожиданно раздался такой же тихий шепот:

– Лё-о-о-онь! Привет! Это я, Таня. Таня Полевая. Мы здесь с твоей мамой заперты.

– Вот тебе раз. Погоди-ка, я вас отомкну.

Он, не успев удивиться Танькиному появлению, приподнял запор и тихонько отставил его в сторону. Стараясь не скрипнуть дверью, приоткрыл ее и сделал шаг внутрь, сразу же затворив за собой. Мальчишка только проморгался, как на него наскочила Танька. Она стиснула его своими длинными худющими руками и заплакала в ухо. Вслед за ней подошла и мать:

– Сынок. Как я рада. Ты живой. Я уж все на свете передумала, пока здесь сидела. Вот Танюшка теперь тоже со мной. Она пришла нонче ко мне, а тут ее и закрыли со мной. Теперь вот сидим вместе. Кукуем.

– Ма-ам, а где хрюшки? Где наша Буренка? Чой-то даже кур не видать? – Лёнька настороженно оглянулся и прислушался. Все клети, в которых когда-то бурлила жизнь домашних животных, стояли тихие и пустые.

– Ой, Лёнь… всех перебили и забрали ненасытные грабители. Даже корову нашу… ох-охо-хо-хо… Она, бедняжка, мычала так жалобно, плакала, сердешная. Курей всех подчистую побили, и забрал их толстенный боров в очках кругленьких. Он у них как счетовод, что ли, или завскладом. Все везде считает и в книгу толстую записывает. Так ишо и мне протянул, чтоб я там поставила, значит, свою закорючку. Ишь ты какие внимательные. Интеллигенция, в очках ишо! А сами как звери, даже хуже их. Вона мамку Танькину с бабкой да ишо пятерых вчерась… – Она осеклась, понимая, что чуть не выболтала той страшной правды, от которой так старательно пыталась уберечь нежную девчоночью душу. Хотя Таня давно уже все смекнула, но не подавала вида и не поддавалась отчаянию.

Акулина тут же попыталась отвлечь Таньку расспросами сына:

– Ой, да ладно с ними, со скотинами-то! Рассказывай, как ты? Где ты был? Где твои командиры? Что за отряд-то у вас? А то ужо в деревне судачат, что объявился отряд мстителей народных. Вона старосту порешили. Оружие у немца покрали. Балакают, что со дня на день нападут на комендатуру. Немцы вона на нервах, лютуют.

– Мам, у нас теперь отряд, партизанский. Меня назначили разведчиком. Я здесь на задании. Мужики сказали, что отомстят за всех. А старосту… то не мы, то гад Горелый убил его. Я сам видал. Ну за то и его теперь… не жалко! Мам, Тань, нам надо еще продуктов подсобрать для отряда. Инструменты еще нужны. Сейчас соберем и вместе в лес пойдем, – быстро говорил Лёнька, все время прислушиваясь к далекому гомону, доносившемуся из бывшего когда-то их дома.

– Ой, сынок, а куда ж в лес-то? Как мы там жить-то будем? В лесу… – растерянно бормотала Акулина, рассуждая вслух.

– Ма-ам! Ну ты чо?! Мы не в лесу живем. А в доме, в сторожке Павликовой. Нашего бати. Ну ты ж знаешь!

– Эка новость. Там, поди, третий год никто не появлялся. Как моего Павла Степановича не стало, так никто и не захаживал туда.

– Так и есть. Но мы там навели порядок. Я все объяснил, где и чего, бабы прибрались. Там тетка Фроська, Маруся Воронова с дочками своими и еще мужики наши деревенские. Сейчас вот еще пристроим землянку. Ма-а-ам, надо нам идти, пока ночь. Собирайся. Та-ань, отцепись уже ты. Тоже собирайся. Бежать надо скорее.