Лёнька. Украденное детство
Шрифт:
– Что делают эти безумцы? Они сошли с ума? – Сопровождающий рабский эшелон капитан раздраженно и удивленно рассматривал стоящий плотной стеной в вагонном проеме поющий женский хор.
В одинаково безликих серых мешковатых робах, подстриженные почти налысо, обнимающие таких же сереньких и лысых детей, они совсем не напоминали ему тех затравленных бесправных заключенных лагерей, с которыми ему приходилось «работать» с начала Восточной кампании. Внешне они ничем не отличались от остальных пленников Великого рейха, но их глаза… Он продолжал всматриваться, внимательно исследуя женщин одну за другой. И чем больше он их
Немец остановился напротив пятого вагона и немигающим взором осматривал лицо за лицом. Определенно, они его заинтересовали. Мертвенно-бледные от нечеловеческого страха, который сопровождал их уже многие дни и ночи и стал частью их жизни, напряженные и удивительно простые, пропорциональные и симметричные. Все черты заострились, стали резкими и почему-то невероятно красивыми, как у древнеримских статуй и скульптур. Уродливые бесформенные костюмы лишь еще сильнее оттеняли неповторимую трагическую привлекательность этих русских женских материнских лиц. Капитан неожиданно вспомнил свою настоящую арийскую жену и двух ненаглядных дочерей, которых он не видел уже около месяца, занимаясь бесконечными сборами и перевозками этих славянских «унтерменшей» в лагеря, разбросанные по всей Восточной Пруссии и Польше.
«Разве у моей Эльзы такие глаза?» – внезапно подумал он. Нет, у его любимой супруги, подарившей ему двух прекрасных дочерей, никогда не было и, скорее всего, не будет таких глаз и такого выражения лица, что, в общем-то, и хорошо, ведь судьба представителя высшей расы целиком зависит от его предназначения – повелевать и управлять. Хозяин не должен смотреть на мир глазами раба.
Сделав это нехитрое умозаключение, капитан нетерпеливо окликнул стоявших конвойных:
– Ну что развесили уши? Это вам не Дрезденская филармония! Наполните им фляги водой и дайте хлеба. Сегодня они заслужили. Красиво поют… свиньи.
Дождавшись, пока закончится песня, он подозвал еще одного солдата, который нес странного вида картонную коробку. По приказу офицера поставил ее на край вагона и вытащил оттуда какую-то голубую материю. Капитан взял несколько лоскутов и, развернув, помахал ими в воздухе:
– Внимание! Теперь и навсегда вы будете носить вот такие знаки. Это означает, что вы заключенные трудового лагеря и, где бы вы ни находились, чем бы ни занимались, днем и ночью вы обязаны иметь этот знак на своей груди справа. До прибытия на место сбора вы нашьете их на свою одежду. И никогда, повторяю – ни-ког-да не смеете снимать! Это приказ! За нарушение последует строгое наказание.
Солдат, принесший коробку с кусками ткани, кое-как перевел его слова и, достав из нее ровно сорок восемь кусков, положил на солому в вагон. Рядом поставил катушку белых ниток и воткнул в нее, отсчитав вслух: «Айн, цвай, драй, фир, фюнф», – пять иголок. Козырнул офицеру и двинулся к следующему вагону. Притихшие женщины нерешительно и с опаской разглядывали стопку нашивок, сиротливо лежащих на грязной соломе. Никто не решался первой взять их в руки, словно это были змеи или страшные метки обреченных узников. Наконец первой приблизилась Саша Колесникова, мать Галины, и взяла три лоскута:
– Я себе и девкам. Все равно ж придется нашивать. Одну иголку с ниткой тоже беру.
Она быстро отмотала от катушки метровой длины нитку и
– Мама, а что значат эти буквы и тряпочки?
– Не знаю… может, какой-то пропуск, чтоб нас везде пускали. Документов-то нет. Так и не дали нам. А ведь обещали… – Она обвела взглядом притихших женщин.
– Никакой это не пропуск! – возразила мама Клавдюши. Она имела высшее образование и до войны даже преподавала в каком-то институте. Сейчас она серьезно и аргументированно поясняла:
– Эти буквы означают, что все, кто их носит, являются выходцами с Востока, то есть «остовцы». Потому что ОST по-немецки и означает «восток».
– С Востока? А почему с Востока? – посыпались вопросы.
– А потому, товарищи, что мы, русские, да и все советские люди для немцев и есть «остовцы», то есть «восточные». Им так удобнее, что ли, называть нас. Они вообще считают, что все с Востока опасно для них, потому так жестоко и расправляются. Ну в общем, как-то так можно объяснить. А нашивки эти для порядка, для опознания, как клеймо теперь на нас всех будет. Я слышала, что этот желчный офицер говорил. Я по-немецки немного понимаю, – пояснила мама Клавдюши.
Девочка во время этой речи с любовью и огромным уважением смотрела на свою самую умную и образованную, да еще при этом красивую мамочку, после чего обняла и уткнулась в грубую куртку лицом и глубоко вздохнула.
– Да уж, не бирку мы себе пришиваем, а клеймо выжигаем. Теперь от него не просто будет избавиться, – задумчиво вымолвила Акулина, пришивавшая лоскут себе и Лёньке, так как только что к ней перешла очередь на иголку с ниткой.
Тем временем вдоль поезда двинулись две повозки: одна с водой, которая весело плескалась в большой бочке, приделанной поверх телеги, и вторая с хлебом, который раздавали по вагонам. Немцы, перешучиваясь меж собой и гогоча в полный голос, налили полную флягу и поставили в вагон возле открытой двери. Затем, отсчитав двенадцать буханок хлеба, выложили на солому. Не дожидаясь, пока их заберут узницы, охранники с шумом и грохотом задвинули двери.
Оказавшись без дневного света, женщинам стало гораздо сложнее закончить швейную повинность. И здесь молодые острые глазки детей моментально пришли на помощь. Кто-то вдевал нитки, кто-то придерживал лоскуты. Работа спорилась. Эти кусочки ткани, несмотря на приятный голубовато-белый цвет, вызывали очень странное чувство. Даже единая серая рабочая одежда, к которой никто никак не мог привыкнуть, уже не стесняла и не раздражала. А эти лоскуты размером с накладной кармашек или пачку папирос превращали всех, кто их нашил и должен носить, не просто в рабов, а в собственность Великого рейха. Но еще страшнее в этом знаке было прямое указание на то, что все они принадлежали к некой «другой» расе, которую и обозначили термином «ОСТ». Это был в самом прямом смысле знак случившейся с ними страшной беды, наглядное и беспощадное свидетельство их бесправия, рабства и второсортности.