Лёнька. Украденное детство
Шрифт:
Но сейчас девчонки не спали и хитро переглядываясь, смотрели, как в призрачном сумраке мальчишка к неудовольствию и под ворчание полусонных женщин продолжал расчищать днище вагона от наваленной соломы, сердясь потому, что никак не находил того, что искал. Поезд давно набрал полный ход и мчался в осенней ночи, усыпив своим монотонным перестуком всех невольных пассажиров. В пятом вагоне продолжались странные поиски в соломенной подстилке. В очередной раз, когда Лёнька-искатель вынырнул из-под копны соломенных обломков, они дружно прыснули. Мальчишка испуганно оглянулся и увидал две хитрые мордашки в платочках на расстоянии протянутой
– Эй, вы, хохотухи! Чо ржете? А ну, признавайтесь, вы, что ли, утянули мой схрончик? Верните по-хорошему!
– Ну, а если и мы, то что нам за это будет? А, Лёнь? – тоже шепотом подтрунивали девчонки. Они явно знали что-то о том, что так усердно искал парень и никак не мог найти. Девочки переглянулись, и Галина вытащила из кармана своей лагерной курточки сверток-тряпицу, в которой был завернут какой-то продолговатый предмет. Она показала сверток Лёньке и спрятала его за спину:
– А чем докажешь, что это твое? А?
– Чем-чем… мое это, и всё! – насупился мальчишка и двинулся в их сторону.
Вагон качнулся, и он, не удержавшись, смешно взмахнул руками и плюхнулся на живот, нырнув своей лысой головой в солому. Галя и Настя засмеялись. Жгучая обида поднялась в нем, закипела и перекрыла дыхание. Он беззвучно заплакал. Собрал все свои мальчишеские силы, откашлялся и сердито прошептал через налипшую солому:
– Отдайте, девки. Не шуткуйте! Через эту штуковину уже столько несчастий случилось… не гневите… отдавайте по-хорошему.
– Да ладно тебе, Лёнь. Мы ж пошутили, – смилостивились девочки, уже готовые пойти на мировую.
– Эту вещь я, можно сказать, в бою добыл. Я ж немцев потравил, что к нам в хату вперлись и жрали суп из петуха. И мамку обидели… А когда они повалились и начали пулять из пистолетов, я и утянул ее. А потом тот мордастый, что у мамки ее отобрал, когда нас привезли, сгинул. Мне мамка рассказала. И еще она мне говорила, что и Люська та добрая и веселая, что нам помогала, через нее погибла. Ну, а главное доказательство – вот оно… – Мальчишка засунул руку в левый карман и вывернул его.
Вместо кармана там зияла огромная дыра. Ее было плохо видно, но девочки наклонились и почти вплотную рассмотрели ее. Оказалось, что Лёнька оторвал свой карман, чтобы завернуть в него трофей, и спрятал его под слой соломы перед самой высадкой на станции, где их постригли и продезинфицировали. Он как чувствовал, что одежду отберут и снова обыщут. Во время обмена одежды после ее прожарки он без труда отыскал именно свои штанишки, так как оставил надежную примету – оторванный изнутри левый карман.
Девчонки виновато опустили глаза. Им, кажется, даже стало стыдно за похищение Лёнькиной вещицы, доставшейся ему таким трудом. Смущенная Галина придвинулась к нему еще ближе, присев совсем рядом, и протянула сверток:
– Не обижайся, Лёнь. Держи.
– Угу. – Он принял тряпку и развернул. Даже в мутном сумраке вагона стальной бок инструмента загадочно и маняще сверкнул. Галя и Настя, открыв рот, во все глаза смотрели на губную гармонику.
– Лёнь, а Лёнь? Можно в нее подудеть? – прошептала Настя.
– Подудеть? Конечно, можно, но только ты сейчас всех перебудишь. Давай потом. Я тебе обещаю, что дам поиграть. И вообще… – он на мгновение задумался, – хочешь, я тебе дам ее на всю ночь у себя подержать? На, держи! До завтра, до утра только.
Восторженная и благодарная
Лёньку никто и никогда не учил молиться, напротив, про это постоянно твердили в школе как про нечто совершенно запретное и недопустимое. Он не знал ни одной молитвы и просто не понимал, как надо и можно просить Кого-то Невидимого и Неведомого о чем-то конкретном. В деревне были старики и старухи, которые каждое воскресенье ни свет ни заря отправлялись в дальнее село, где чудом сохранилась церковь. Возвращались они оттуда только после обеда, но почему-то, счастливыми, а не усталыми, и со светлыми добрыми лицами. Сам Лёнька только два раза был в церкви в районном городишке, куда ездил в воскресенье с матерью на базар. Да и то украдкой. Заглянул, испугался и сбежал, чтобы в следующий раз так же прошмыгнуть внутрь, постоять, затаив дыхание, в торжественном полумраке сладкого ладанового дыма, и удрать от странного и непонятного ему чувства, от которого хотелось взлететь ввысь и никогда не касаться земли. И в этом тоже была какая-то странная несуразность: он с мамкой тогда в воскресный день ехал на рынок, а старики шли – в храм Божий.
Но одно знал он точно и очень твердо и никому никогда не рассказывал, что его крестили в раннем детстве, практически сразу после рождения. Но мамка боялась про это ему сказывать, а вот папка много раз говорил. А сделали так, потому что после рождения он сильно заболел. Совсем еще был крохой, но подхватил воспаление легких. Лежал в забытьи и помирал тихонько. Фельдшер только руками развел, когда наконец его вызвали, и он мальца осмотрел:
– Ничего не смогу сделать. Тяжелый случай, да и пацан слишком мал. Единственное, что могу посоветовать… так это… покрестите его.
Затем он немного помедлил, потоптался на пороге, поморщился и, понизив голос, наклонился к мрачному Павлу Степановичу:
– И еще, Павлик, ты это… не говори никому, что я посоветовал крестить пацана. Я ж партейный… А от крещения так оно хуже мальчонке не будет точно. А там, глядишь, и поможет.
Помогло. А потому батя, рассказывая эту историю, добавлял, что у него есть ангел-хранитель, защищающий во всех бедах. И он-то его после крещения и спас. Лёнька даже наглядно себе представлял этого ангела-хранителя. Большой такой могучий дядька с отцовским бородатым добрым лицом и ружьем в руках. За спиной огромные мощные крылья и обязательно кинжал за поясом, на котором к тому же и патронташ висит с полным боекомплектом.