Ленкина свадьба(из сборника"Земля гай")
Шрифт:
Я иду по дороге сырой,
Что-то не видно Любашки больной.
— Ой, Ломов-то форсит, речь говорит! — по дороге на велосипеде ехала Анька-мелкая, — встал осередь деревни и нюгайдает1!
1 Нюгайдает — гнусавит.
Ломов рассердился:
— Едешь мимо — и едь! Ты сначала ездить научись! Ты ваще, как едешь? Ты в какую сторону педали крутишь? — и успокоился только когда Анька-мелкая, запутавшись в ногах и педалях, съехала в канаву.
Ломов снова принял нужную позу:
— Весь момент испортила. Так, сначала:
Я
Что-то не видно Любашки больной.
Ленка бежит и кричит во дворе:
— Я ее вижу — лежит вдалеке!
Бросились мы по дороге сырой
К нашей Любашке больной-пребольной.
Вот, запыхавшись, склонились над ней:
— Пока еще дышит, давай-ка скорей!
Любка встает, негодяйка такая,
И говорит: Щас как дам нагоняя!
Массажкой Елене по лбу настучала
И мне для прикола…
— Ну, тут, правда, не совсем литературное слово… хм-хм… накатала, одним словом… — Ломчик даже покраснел, то ли от усердия, то ли от стеснения, — ну, как тебе?
— Почему это я — больная? — подозрительно спросила Любка.
— Ну, блин… понимаешь… я это… хотел сказать, что ты — особенная… То есть стихи, ведь они сами как-то получаются. Я вроде и не это хотел сказать… Сто процентов — не это!
А че ты хотел сказать?
— Ну, я не знаю, — Ломчик уже начинал сердиться.
— А, по-моему, хорошие стихи, — вступилась Ленка. — Стихи, наверное, это… на самом деле, сами получаются, как будто приходят откуда-то… — Ленка задумалась.
— А ты-то откудова знаешь, как стихи получаются и откудова они берутся? — недовольно спросила Любка, все еще обиженная на то, что ее назвали “больной”. — Да еще я и “негодяйка такая”!
— Ну, я не знаю, почему так сказалось! — Ломов обиженно убрал бумажку со стихами за пазуху.
— Глядите — Аркаша! — вдруг заметила Любка и не удержалась, чтобы не обратить общее внимание: по дороге шел — плелся! — в стельку пьяный Аркаша.
Ломов расплылся в улыбке и начал было по-новой вытаскивать свою бумажку, но, увидев их, Аркаша, однако, остановился и почему-то повернул обратно.
— Странно, — протянул Ломчик, — че это он? Это он ведь научил стихи писать. Я хотел ему показать…
— А мне вот никто никогда стихов не посвящал, — грустно сказала Ленка, и Любка сразу воспрянула духом.
— Спасибо за стихи… — и она кокетливо начала чертить на песке туфелькой.
— Хочешь прокатиться? — обрадовался Ломчик.
— Была нужда на твоем драндулете кататься, — поломалась для приличия Любка, но приглашение приняла.
— Э-эх, Ленка, не будь у меня Любки, ей-богу, катал бы одну тебя, — крикнул Ломчик на прощанье, и они укатили.
Ленка осталась стоять одна на дороге и неожиданно почувствовала себя такой одинокой. Одинокой-одинокой, не только одиноко стоящей посреди дороги, а одинокой вообще, во всей деревне, в мире или даже во Вселенной. Как в детстве, когда она с родителями ездила в Койвусельгу к родственникам. Ее положили спать вместе с тремя двоюродными сестрами и братом: они всю ночь сладко спали и улыбались во сне, а ей то подушки не хватало, то одеяла укрыться, она ужасно мерзла и чувствовала себя чужой.
Ленка
…Господи, ну как же так, ну, пожалуйста!..
Кто-то еще проскочил мимо нее на мотоцикле, но вдруг резко затормозил и заглушил мотор.
— Ленка!
Ленка не поверила своим ушам и оглянулась: на мотоцикле, обернувшись, сидел Юрка и смотрел на нее.
— Хочешь прокатиться?
— Хочу, — но пошевелиться не смогла.
— Садись.
Ленка на негнущихся ногах подошла к нему, неловко взгромоздилась на мотоцикл. Юрка лихо газанул, рванул с места, и Ленка в ужасе, забыв про стеснение, вцепилась в него, даже как будто обняла.
И все полетело куда-то. Земля под колесами. Деревья. Дома отщелкивались назад как бусины четок: раз-два-три… Потом поля, черный лающий румзинский кобель, остановка… “Восход” шел ровно, покойно, от Юрки исходила уверенность и сила, и все они вместе летели, летели… Это было настоящее, невыдуманное счастье.
Остановились на полянке, в стороне от дороги. Юрка достал из-за пазухи бутылку, и они за что-то выпили. Первый глоток обжег, испугал Ленку, а потом в животе потеплело, она отхлебнула еще, даже как-то лихо, подражая Юрке, еще и еще. Ее захлестывала нежность к нему, как к Моськину, и голова кружилась, кружилась… И она любила весь мир.
— Представляешь, собаки откуда-то ко мне на огород дохлого кота притащили. Воняет — отвратительно.
— Так выкинь…
— Пробовал вынести. Они его обратно притаскивают. Ненавижу котов, но, видимо, придется отдать ему последние почести…
Ленка смеялась, хохотала взахлеб…
Потом они снова куда-то летели. Почему-то Ленкина юбка развивалась, как у Митькиной, а Ленка не стеснялась. Ленке было жарко…
Ленка думала, что они сейчас придут на дискотеку, и Юрка при всех будет обнимать Ленку, как свою девушку, по-настоящему. Они будут танцевать все-все медленные танцы, а потом — целоваться в углу зала. Ленка, правда, совсем не умела целоваться, но она давно уже внимательно смотрела все сериалы, сцены, где герой и героиня целуются. Ленке казалось, у нее получится, но она ужасно волновалась. Сердце колотилось где-то внизу живота. В коленках. Ленку трясло.
Оказались почему-то у Юрки дома. Сидели на кровати. Юрка был так близко, что Ленка ничего не понимала из того, что он говорил. А говорил он снова про грязь в его душе, про армию. Потом Ленка гладила его по голове и утешала. И ее сердце уже не ухало где-то, а она вся была — одно большое живое пульсирующее сердце.
— Юрка, а у тебя огурцы есть?
— Какие еще огурцы?..
Глава 13
Алевтину бросил Вазген. Алевтине уже вот-вот пора было рожать, и по вечерам, не веря своему счастью, она раскладывала на новой, привезенной Вазгеном двуспальной кровати новенькие детские распашонки. Этого, второго ребенка, можно было вырастить по-другому, вместе с непьющим мужем, в достатке, с красивыми игрушками. Алевтина уже знала все его будущее: как он окончит школу, куда поступит, кем будет работать. И это будущее было безоблачным. И вот теперь Вазген ушел, сказав какую-то глупость о том, что ему нужна армянская, а не русская жена.