Леонид Утёсов
Шрифт:
Контракт в Харькове закончился, и Утесов вернулся в Одессу. С отпусками стало легче, он получил отпуск еще на полгода.
В семье были радостные перемены. Вернулся с каторги брат жены, революционер, который был приговорен к смертной казни за покушение на херсонского губернатора. Но так как тогда ему было только девятнадцать, то смертную казнь заменили пожизненной каторгой. Революция его освободила. Жена Утесова была несказанно рада. Вернулись из-за границы из эмиграции сестра Леонида Осиповича с мужем – профессиональные революционеры.
Была и еще одна радость – отмена черты оседлости. Теперь Утесов мог расширить «географию» своей актерской деятельности. Он тут же получил приглашение приехать в Москву на гастроли – выступать в кабаре при ресторане «Эрмитаж» Оливье, который помещался на Трубной площади.
Конечно, он поехал.
В Москве Утесов выступал в основном с куплетами и рассказами. Особенно он любил исполнять сценку «Как в Одессе оркестры играют на свадьбах». В жизни это было так: на специальную музыкальную биржу приходил заказчик и просил составить ему недорогой оркестр – несколько музыкантов, так называемых «слухачей», знающих только мелодии и не знающих нот и потому не нуждающихся в партитуре, играющих по вполне доступной цене на свадьбе. В таких оркестрах музыканты, не умея читать ноты, вынуждены были импровизировать, причем каждый из них последовательно играл мелодию, несколько варьируя ее в соответствии со своим музыкальным вкусом. Так создавалось оркестровое произведение в оригинальном, вольно-импровизационном стиле.
Вот такую сценку подбора оркестра для свадьбы и его выступление на семейном торжестве Утесов и показывал, имитируя голосом инструменты и передавая манеру исполнения каждого музыканта. И конечно, не только манеру исполнения, но и их живописный, неподражаемый внешний вид.
Несмотря на то что выступления Утесова нравились публике, в Москве он чувствовал себя немного неуютно. Возможно, потому, что улавливал некоторое непонимание, холодок в зале. После Одессы Москва казалась Утесову уж слишком уравновешенной и даже пресной. Ему не хватало на ее улицах пестрой и по-особому быстрой, оживленной толпы, в которой, кажется, все знают друг друга – характерной черты Одессы.
В конце гастролей Утесова пригласили на зиму в театр Струйского, который оказался для него еще одной московской загадкой. Он был совсем непохож на «Эрмитаж» Оливье. Его зал заполняли мелкие купцы, мещане, ремесленники и рабочие. Легкость и бравурность одесского купца, одесского ремесленника и рабочего были им совершенно чужды. Утесова принимали с явным холодком. То, что в Одессе всегда вызывало веселое оживление или смех, здесь не находило отклика.
«Признаюсь, этого состязания с московской публикой я не выдержал, – писал Леонид Осипович. – Не закончив сезона, возвратился в Одессу, в Большой Ришельевский театр. Но мысль не столько даже о неуспехе, сколько о непонимании меня москвичами гвоздем сидела в голове. Я впервые столкнулся с этим. Да как все это может быть непонятным, а тем более неинтересным? И все-таки это было. В чем же здесь загадка? Впервые публика и вообще люди представились мне более сложными, чем я думал о них до этих пор».
А в Ришельевском театре все было как прежде – понимание и успех, лишние билетики выпрашивали уже на дальних подступах к театру!
Однажды после спектакля к Утесову за кулисы пришел незнакомый человек богатырского сложения.
«Как и все одесситы, я с юных лет восхищался им, – признавался Леонид Осипович. – И вдруг он сам пришел ко мне! Я ему понравился! Мы вышли из театра вместе. С тех пор почти полтора месяца он часто приходил в театр и просиживал у меня в артистической до конца спектакля. Он смеялся моим шуткам и рассказывал эпизоды из своей поистине романтической жизни. В нем чувствовалась огромная физическая сила, воля, энергия, и в то же время он казался мне человеком беспредельной доброты. А те суровые и подчас жестокие поступки, которые приходилось ему совершать, были необходимостью, единственным выходом из положения. Даже в рассказах – представляю, как это было «в деле» – в нем вскипала ненависть к врагам. Резкий контраст богатства и бедности возмущал его романтическую душу. Чем-то он напоминал мне Дубровского, что-то родственное было у них в сознании и стиле поступков, хотя внешне пушкинский герой представлялся мне совсем иным».
Утесов знал о Котовском задолго до этой неожиданной для него встречи. Знал он и то, что 4 октября 1916 года Григорий Иванович был приговорен военным судом к смертной казни через повешение. Но осуществить эту суровую меру не удалось – одесские рабочие грозились штурмом взять тюрьму, и смертную казнь заменили вечной каторгой. Вскоре после Февральской революции Котовский был освобожден из тюрьмы и выполнял поручения Одесского Совета рабочих и солдатских депутатов.
Вспоминая Одессу периода гражданской войны, Утесов писал: «Установилась советская власть. Мысль, как жить дальше, не мучила меня. Я это хорошо знал. В единстве с теми, кто трудится. Поэтому роли, роли, роли».
Эти слова были правдивы – он принял советскую власть искренне, без особых колебаний. Предпосылок тому было немало: и жизнь в дореволюционной Одессе, и влияние сестры, ставшей еще в годы революционных событий 1905 года на сторону большевиков, и служба в армии.
Утесов не раз вспоминал о том, что в их квартире собирались революционеры, читали революционные прокламации, изучали книги Маркса и Энгельса, и едва ли не каждое такое собрание заканчивалось лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Однажды отец, обычно не препятствующий этим сборам, зашел в комнату, где заседали революционеры, и, услышав этот лозунг, с несвойственной ему твердостью заявил: «Только не в моем доме!»
После октября 1917 года в Одессе началась перманентная смена властей: Украинскую Центральную раду сменили немцы, за ними пришли французские интервенты в компании с итальянцами и греками, потом войска белой Добровольческой армии. Но, несмотря на все это, в городе было относительно безопасно, во всяком случае спокойнее, чем в других районах России. Постепенно в Одессе собралась значительная часть русской интеллигенции из Петербурга и Москвы. Шли разговоры о том, что при любом развитии революционных событий они минуют Одессу, которая останется «вольным городом».
Утесов с женой и маленькой дочкой Эдит жил в доме его родителей. Дите шел четвертый год. Она уже не только умела разговаривать, но и реагировала на события, происходящие за окном.
Для Утесова главным было то, что любые перевороты в городе не влияли на актеров, в особенности – на актеров «легкого жанра», которые могли развлекать публику при любой власти. И в это бурное и непредсказуемое время Утесов предпочел быть в родном городе.
Он давал концерты для Добровольческой армии, а чуть позже – для красноармейцев. Утесова слушали и адмирал Колчак, лично благодаривший его после выступления, и, как уже упоминалось, Котовский, руководивший в ту пору кавалерийским отрядом под Тирасполем вблизи Одессы. Позже Утесов напишет: «Одно время я даже не выступал на сцене, а служил адъютантом у брата моей жены, который, пока в Одессе была советская власть, был уполномоченным «Опродкомзапсевфронт и наркомпродлитбел», что означало: “Особая продовольственная комиссия Северо-Западного фронта и Народного комиссариата продовольствия Литвы и Белоруссии”». Это воспоминание относится к тем дням, когда Утесов, одетый в черную кожанку, с заткнутым за пояс наганом, был похож на красноармейского комиссара.
Леонид Осипович вспоминал об этом времени: «…как жить дальше… я хорошо знал. Не потому, что у меня были какие-то философские концепции или твердая политическая программа. Мой бунтарский характер, мой веселый нрав, моя жажда постоянного обновления и внутреннее, стихийное единство с теми, кто трудится, – безошибочно подсказали мне дальнейшее направление моей жизни. К тому же эстрада недаром считается самым злободневным жанром. Уж кто-кто, а артисты эстрады заботу или, говоря языком библейским, «злобу дня» должны знать отменно. Как и во всех группах общества, здесь были люди разных убеждений, свои «белые» и «красные», и здесь это даже резче обозначалось, чем в театре, где долгое время можно спокойно «скрываться» в классическом репертуаре, петь в «Пророке», «Травиате», играть в «Осенних скрипках» и старательно не замечать, что зрители жаждут взрывов совсем других чувств.
Но и на эстраде, как во всех других областях жизни, люди по-разному относились к тому, что совершалось в России. Были и испугавшиеся, и растерявшиеся, и злобствующие, и просто не понимавшие, которым казалось, что ничего больше не нужно, раз рассказы о теще исправно веселят публику. Но даже и такие вскоре поняли, что пора «менять пластинку». Многие приспосабливали свой репертуар грубо, неумело, откровенно, может быть, даже спекулируя, меняли цвет с быстротой хамелеонов. Многие задумывались об этом по-настоящему.
Размышляя о бегстве, допустим, Изы Кремер, я где-то догадывался, что она не смогла бы отказаться от своих интимных песенок, от любования роскошной жизнью, воспевания экзотики, от мечты о «далекой знойной Аргентине», о той воображаемой Аргентине, в которой нет никаких революций и где ничто не мешает «наслаждаться» жизнью. То же самое для Вертинского, воспевавшего безысходность и отчаяние, «бледных принцев с Антильских островов», – новая действительность, разрушавшая выдуманные миры, где «лиловые негры подают манто», была не только неприемлема, но и враждебна. А лихие тройки, рестораны и кутежи, последняя пятерка, которая ставится на ребро, – все то, о чем пел в цыганских романсах хорошим баритоном Морфесси, – все это было напоминанием того, что потеряли прожигатели жизни и за что они теперь ожесточенно сражались. Я выступал с этими людьми на одной эстраде, бок о бок. Я ценил их мастерство, но никогда не стремился им подражать – подражать я вообще никогда никому не стремился. А заунывная манера исполнения была мне органически чужда, может быть, по все тем же свойствам моего человеческого характера. Больше того, мне хотелось быть их антиподом. Сочный бытовой юмор, пусть иногда грубоватый и фривольный, не пускал в мои песенки, тоже подчас грустные, изломов и изысков, любования и наслаждения своей болью.
Время – великий преобразователь. Вертинский вернулся, и в его песнях появились иные интонации, пришедшие с пониманием, хоть и запоздалым, того, что произошло на его земле. В них появились ирония, сарказм, насмешка над мелкостью того, что им прежде воспевалось, что ему самому нравилось. Мой выбор произошел как бы сам собой».
В годы гражданской войны Утесова связала тесная дружба с Игорем Владимировичем Нежным. Вместе они создали небольшой творческий коллектив и выступали с концертами перед солдатами в казармах или прямо на позициях. Одной из участниц их труппы стала молодая актриса Клавдия Новикова – та самая, которая пригласила Утесова впервые в театр. Постепенно их коллектив преобразился во фронтовую артистическую бригаду, что оказалось не только интересным, но и полезным делом, потому что артистов ставили на красноармейское довольствие.
Утесов, Нежный и их коллеги разъезжали в вагоне, на котором была надпись: «Первый коммунистический агитпоезд». Этому поезду случалось останавливаться и в крупных городах, и на маленьких станциях, и просто в чистом поле, где актеры наскоро оборудовали площадку для выступления.
Утесов, бывший уже далеко не новичком и получивший немало оваций в театрах и кабаре, вдруг осознал, в чем настоящая сила искусства. В своих воспоминаниях он пишет: «Я чувствовал, хотя тогда, может быть, еще и не смог бы объяснить, особую атмосферу зрительного зала. Наверно, ее создавало то боевое настроение, с каким зрители заполняли его ряды, оружие в их руках и их готовность в любую минуту ринуться в бой. Согласитесь, что это настроение отличается от настроения людей, которые пришли в театр поразвлечься. Актеры народ чуткий, и я, конечно, не мог не уловить этой разницы. Я с удивлением и радостью чувствовал, что во мне поднимается волна любви к этим людям и боль при мысли, что, может быть, половина из них не придет на мое следующее выступление.
В те молодые годы я редко уставал, силы и энергия рвались из меня неудержимо, но неустроенный вагонный быт, частые переезды утомляли и меня. Однако готовность выступать перед красноармейцами никогда во мне не угасала: я видел, что мои выступления нужны не для развлечения от скуки, а для дела – уставшие в боях люди на глазах обретали бодрость духа, распрямляли плечи и разражались оживляющим смехом».
Может быть, поэтому Утесов буквально влюбился в своих новых слушателей – он готов был выступать перед ними днем и ночью. Был случай, когда после непрерывных двухдневных выступлений измученные артисты, придя в вагон агитпоезда, заснули мертвецким сном. В это время пришел посланец от командования и потребовал очередного выступления перед бойцами, отправляющимися в бой на рассвете следующего дня. Даже послушный, все понимающий Игорь Владимирович Нежный попросил не будить актеров. «Но командование требует», – настаивал гонец. Утесов, услышавший сквозь сон весь этот разговор, очнулся и сказал: «Концерт будет». «Такой концерт я давал впервые, – вспоминал он. – Вот где пригодились мои способности к импровизации, трансформации и имитации. Я уходил в одни кулисы веселым куплетистом, а из других выходил серьезным рассказчиком, упархивал танцором, а выплывал задушевным певцом, я пел арии из оперетт, играл сцены из водевилей, я читал монологи и стихи, я изображал оркестр и хор, солистов и дирижера – одним словом, моноконцерт. Никогда в жизни я еще не получал таких аплодисментов, но никогда в жизни и не испытывал такого наслаждения от своего выступления».
Впрочем, нечто подобное случилось еще раз – это было в 1919 году в Одессе, в дни, когда там гастролировали актеры МХАТа. Поздним вечером после спектакля они пришли в Дом артиста, где впервые увидели Утесова. Позже он вспоминал, что столько добрых слов, столько комплиментов дав но не слышал. Это было тем более приятно, что хвалили его профессиональные актеры.
В те годы одним из многих развлекательных заведений Одессы было кабаре «Аккорд». Как и везде, в нем обсуждались и политические вопросы. Позже Утесов в своем эссе о кабаре «Аккорд» заметит: «…чем хуже положение на фронте, тем лучше торговля в кабаках». Вот типичная сцена в «Аккорде», мастерски описанная Утесовым: «…Зал полон. В ложах генералы, в зале офицеры. Дамы в гиперболизированных декольте. Это предсмертный пир с музыкой. Конферансье Саша Корягин. Барственный вид: «смокинг с проседью».
– Господа! Я поднимаю бокал за старую добрую Москву. За Москву сорока сороков церквей, за благовест освобождения от большевизма. Ура! – провозглашает Саша Корягин.
– Ура! – кричат погоны.
Цзынь, цзынь, цзынь – звучат бокалы. Кричат, звенят, а к Одессе идут большевики, сметая на пути белую саранчу.
– Ура! Ура! За старую добрую Москву!»
Но тем, кто поднимал такие тосты, тем, кто их поддерживал, пришлось разочароваться. Вскоре в Одессу пришли большевики, которых поддерживали не только «сознательные пролетарии», но и деклассированные элементы. Их некоронованным королем был знаменитый Михаил Винницкий, известный всему городу под кличкой Мишка Япончик. Он был поклонником творчества Утесова и даже простил ему поступок, за который, по воровским законам, артиста должны были зарезать: однажды тот, вспылив, ударил нагрубившего ему бандита из «гвардии» Япончика.
Был и такой случай. Куплетист Лев Зингель рассказал Утесову, что у него украли концертный фрак, лишив возможности выступать, а значит, заработать на кусок хлеба. Леонид Осипович обратился за помощью к Мишке. Вернувшись в театр, он увидел ошарашенного Зингеля среди целого вороха одежды – бандиты принесли ему целых восемнадцать фраков. Позже, когда жители Одессы, опасаясь грабежей, стали неохотно ходить по вечерам в театр, Утесов снова отправился с просьбой к Япончику. «Король» и тут помог: он велел написать на афишах: «Свободный ход по городу до 6 утра. Слово Мишки Япончика».
Утесов так описал Мишку Япончика в своих воспоминаниях: «У него смелая «армия» хорошо вооруженных урканов. Мокрые дела не признает. При виде крови бледнеет. Был случай, когда один из его подданных укусил его за палец. Мишка орал как зарезанный… Белогвардейцев не любит, и даже умудрился устроить им «тихий погром». По ночам рассылает маленькие группы своих людей по городу. С независимым видом они прогуливаются перед ночными кабачками, и, когда подвыпившие «беляки» покидают ресторан, им приходится сталкиваться с Мишкиными «воинами», и «беляки», как правило, терпят поражение. Резиденция короля – Молдаванка. Туда «беляки» не рискуют заглядывать даже большими группами.
…Мишка Япончик в лучшие времена своего «расцвета» не подымался до высот, достигнутых Сонькой Золотой Ручкой. Но все же он король. Как и для всякого короля, революция для него – гибель. Расцвет Мишки Япончика – начало революции, времена керенщины. Октябрьская революция пресекает его деятельность, но белогвардейщина возрождает ее.
Но вот наступает 1919 год. В Одессе снова советская власть, и перед Мишкой встает вопрос «быть или не быть?». Продолжать свои «подвиги» он не может. Революция карает, и Мишка делает ход конем: он решает «перековаться». Это был недурной ход. Мишка пришел в горисполком с предложением организовать полк из уголовников, желающих перековаться и начать новую жизнь. Ему поверили и дали возможность это сделать.
Двор казармы. Митинг по случаю организации полка. Двор полон. Здесь «новобранцы» и их «дамы». Крик, хохот невообразимый. На импровизированную трибуну подымается Мишка. Френч, галифе, сапоги, фуражка. Мишка пытается агитировать, но его слова покрывают дикий хохот, выкрики, и речь превращается в диалог между оратором и слушателями.
– Братва! Нам выдали доверие, и мы должны высоко держать знамя.
– Мишка! Держи мешок, мы будем сыпать картошку.
– Засохни. Мы должны доказать нашу новую жизнь. Довольно воровать, довольно калечить, докажем, что мы можем воевать.
– Мишка! А что наши бабы будут делать, они же захочут кушать?
– А воровать они больные?
Мишка любит водить свой полк по улицам Одессы. Зрелище грандиозное. Впереди – он на серой кобыле. Рядом – его адъютант и советник Мейер Герш (Гундосый). Слепой на один глаз, рыжебородый, на рыжем жеребце. Позади ватага «перековывающихся». Винтовки всех систем, начиная с однозарядных «берданок» и кончая японскими. У некоторых «бойцов» винтовок вовсе нет. Шинели нараспашку. Головные уборы: фуражки, шляпы, кепки. Идут как попало. Об «в ногу» не может быть и речи. Рядом с полком шагают «боевые полковые подруги».
– Полк, правое плечо вперед! – командует Мишка.
– Полк, правое плечо вперед! – повторяет Гундосый и для ясности правой рукой делает округлый жест влево.
Одесситы смотрят, смеются:
– Ну и комедия!»
Гражданская война завершалась, начался нэп, и вечно торгующей Одессе он как никакому другому городу пошел на пользу. Магазины быстро заполнились товарами, новое дыхание получила культурная жизнь, чуть ли не ежедневно открывались новые иллюзионы, а с ними и традиционные дивертисменты. В кинотеатре на Дерибасовской, который до революции назывался «Кино Уточкина», антрепренер Шашников открыл концертный зал. В нем, как и в других кинотеатрах, выступали очень непохожие друг на друга одесские эстрадники, поэтому город стали называть «фабрикой эстрады».
На одесской эстраде
Перед публикой выступали не только местные эстрадники: из Москвы и Петрограда в Одессу приезжали выдающиеся актеры разных жанров – Смирнов-Сокольский, Менделевич и другие. Но одесситы спокойно выдерживали это соперничество, потому что уже в те годы Одесса имела не только талантливых актеров, но и талантливых писателей-сатириков.
Казалось, что для Утесова в Одессе настало звездное время. Но неожиданно все в его жизни изменилось. Именно в то время – осенью 1920 года – Игорь Нежный сказал Леониду Осиповичу: «Ледя, может, тебе это покажется смешным, но, поверь мне, после нашего турне в агитпоезде нам в Одессе делать нечего». Утесов задумался, вспомнив неудавшиеся первые гастроли в Москве, и все же решился: «Давай попробуем на время. Одесса нам простит такую измену».
Поездка получилась непростой. «Теперь, когда можно облететь вокруг земного шара за какой-нибудь час с лишним, представить себе, как можно ехать из Одессы в Москву две недели, конечно, трудно. Но мы ехали, – вспоминал Утесов. – Какие могут быть претензии к расписанию поездов, к железнодорожной точности! Все это мелочи. Главное – влезть в вагон. Мы с Игорем влезли. В купе набилось народу видимо-невидимо, словно всем в одну и ту же минуту приспичило куда-то ехать. Мешочники и спекулянты лезли уверенно, опытно и ни с кем не церемонились. Они забивали своими тюками все пространство купе, ставили их не только что на ноги, но и на головы – не на свои, конечно. Было не продохнуть. Увещевательных слов и просьб они не понимали. И тогда мы с Игорем, перемигнувшись, взялись разыгрывать комедию. Я вдруг начал подергиваться, а потом с искаженным лицом и безумными глазами пристально разглядывал соседей и тянулся пальцами к их лицам. А Нежный за моей спиной, вертя пальцем у лба, давал всем понять, что везет сумасшедшего. Когда я замечал, что кто-нибудь начинал стоя дремать – упасть ведь в такой давке было невозможно, – я диким голосом выкрикивал: «Ой, чудо!» – и все вздрагивали. После нескольких таких «чудес» наиболее слабонервные уходили из купе, освобождая жизненное пространство. Наконец мы с Нежным остались вдвоем. А ночью, когда и я засыпал, он время от времени дергал меня за ногу, чтобы я снова выкрикивал свое заклинание – для профилактики, так сказать. «Чудом» мы и добрались до Киева».
Киев жил так же, как Одесса, – тяжело и голодно. Задерживаться в нем не было смысла. До столицы добирались так долго, что потеряли счет дням.
Когда Утесов вышел в Москве из здания Киевского вокзала, ему показалось, что он приехал совсем в другой город – не в тот, где выступал несколько лет назад. Друзей встретила заснеженная, холодная, голодная Москва января двадцать первого года. Худые люди тянули деревянные саночки, на которых лежала какая-то скудная кладь: пара поленьев, мешок с какой-то рухлядью, иногда краюха хлеба, завернутая в тряпицу. «Боже мой, нынешние молодые люди! – восклицал Утесов. – Если бы вы все это видели, если бы вы смогли почувствовать все, что чувствовали тогда мы, может быть, вы сумели бы по-настоящему оценить те перемены, те великие свершения, которые произошли в нашей стране! Сравнение не доказательство, но убедительный аргумент. И я был совсем не похож на себя сегодняшнего – худ, мускулист, голоден, безмерно оптимистичен и весел. Ни голод, ни холод не могли испортить моего настроения».
Прямо с вокзала отправились к Никитским воротам, в театр, который назывался «Теревсат» – «Театр революционной сатиры». Он помещался в нынешнем здании Театра имени Маяковского. В этом театре работал режиссер Давид Гутман.
«Теревсат» был создан в Витебске в начале 1919 года, первый его спектакль состоялся 7 февраля. У истоков театра стояли режиссеры М. Разумный и Д. Гутман, среди актеров были А. Дорошевич и Л. Прозоровский, декорации рисовали знаменитые впоследствии Марк Шагал и Казимир Малевич. Но уже в конце 1919 года стало ясно, что в провинциальном Витебске театру места нет, и летом следующего года теревсатовцы перебрались в Москву.
Первые спектакли были составлены из отдельных номеров, включавших в себя куплеты, миниатюры, частушки «на злобу дня». Для «Теревсата» В. Маяковский написал стихи «Про попов», В. Шишков – пьесу «Мужичок», куплеты и частушки сочиняли Н. Адуев, А. Арго, миниатюры – Лев Никулин и сам Давид Гутман.
Вскоре от небольших агитационно-сатирических миниатюр театр перешел к более серьезному репертуару: был поставлен спектакль по книге Этель Лилиан Войнич «Овод». Это предопределило дальнейшую судьбу московского «Теревсата», ставшего вскоре Театром Революции.
Переезд «Теревсата» в Москву не был случайным, хотя многие члены труппы мечтали о Петрограде. Дело в том, что до Витебска дошли слухи о том, что в Северной столице уже есть театры политической сатиры – «Вольная комедия» и «Народная комедия», в создании которых участвовали актеры М. Андреева, Н. Монахов, К. Марджанишвили, В. Юренева, режиссер С. Радлов, композитор Ю. Шапорин. Создателям витебского «Теревсата» стало ясно, что такая конкуренция им не под силу. Впрочем, и в Москве в ту пору было немало театров, но все они работали в привычных формах, а витебский «Теревсат» намеревался создать нечто совсем новое. И на первых порах достиг своей цели.
Почему Утесов выбрал именно «Теревсат»? Дело в том, что в поезде он вспомнил человека, о котором был наслышан еще в пору своих гастролей в Театре миниатюр Струйского. Фамилия его была Гутман – «Хороший человек», имя – Давид. Леонид Осипович хотел с ним познакомиться еще в 1917 году, но не получилось.
Почему-то Утесов был уверен, что этот человек сыграет решающую роль в его судьбе. Войдя в театр, он спросил у первого встречного, как найти Давида Григорьевича. Вскоре Утесов и Нежный оказались в кабинете Гутмана. Улыбчивый хозяин с любопытством рассматривал посетителей. Вот рассказ Утесова об этой встрече: «Я знал о Гутмане, но не знал самого Гутмана. Меня встретил невысокий человек с несколько сгорбленной фигурой. Глаза его светились юмором. И мне очень понравились эти ироничные глаза.
– Вам нужны актеры? – спросил я его.
Он ответил:
– У нас их четыреста пятьдесят, а если будет еще один – какая разница.
– Так этот четыреста пятьдесят первый буду я.
– Кто вы и откуда?
– Я Утесов, и я из Одессы.
– Что такое Утесов, я не знаю, но Одесса меня устраивает.
– А жить у вас есть где?
– У меня есть.
– А у меня что будет?
– А у меня будете вы.
И я поселился у Гутмана».
Давид Григорьевич Гутман родился в 1884 году в Вятке и был послан родителями на учебу в Дрезден, где окончил политехнический институт. Но тяга к искусству и к театру победила в нем инженера. Гутман начал гастролировать, был помощником режиссера, а затем режиссером в театре Нижнего Новгорода, позже работал в Харькове, Смоленске, Казани, Москве, ставил номера на эстраде, в цирке. Его искусство было замечено многими. Поэт Сергей Городецкий написал о нем Александру Блоку, который дал согласие на постановку своей «Незнакомки» в Харьковском театре миниатюр, где в ту работал Давид Гутман.
Гутман был необыкновенным режиссером. Он умел добиваться нужного результата, потому что был прекрасным учителем. Когда он показывал каждому актеру, как нужно играть ту или иную роль, то казалось, что, если бы он сам сыграл все эти роли – это был бы гениальный спектакль.
«Ах, что за невероятный человек был Давид Гутман! – писал Утесов. – Он жил на Тверском бульваре и помещался с женой в одной комнате. Они располагались на большой широкой кровати, в ногах которой стоял диванчик. На диванчике располагался я. Он приютил меня, он меня кормил, он относился ко мне по-отечески. Никогда в жизни я не встречал человека, который бы был так пропитан, так наспиртован и нашпигован юмором. Он не только ценил и понимал его – он умел его творить. На сцене, в драматургии, просто в жизни».
Все время, что Утесов и Гутман знали друг друга, они играли в одну игру, которую называли «игра в образы». «Образы» могли быть разными. Например, один из них неожиданно говорил:
– Тимофей Иванович, вчера я был у вас в больнице – оказывается, вы терапевтическое отделение перевели на первый этаж.
Другой тут же подхватывал:
– А-а, вы уже заметили, но ведь мы и гинекологическое переместили на четвертый.
– А куда же вы дели сердечников?
– Отпустили их на все четыре стороны…
Они стояли друг против друга в позе двух солидных врачей и с ученым видом рассуждали о медицинских проблемах. А могли изобразить и инженеров:
– Скажите, Никифор Сергеевич, а что, сечение вашего маховика, оно соответствует синусу?
– Нет, косинусу, раз он поставлен на параллелограмм…
Однажды Гутман с Утесовым шли вечером в Баку по Приморскому бульвару. Шли, перескакивая через лужи, которые остались после только что пронесшегося ливня. Миновало уже много лет после их знакомства. И вдруг Утесову захотелось узнать, помнит ли еще Гутман старую забавную игру. Он резко повернулся к Гутману и в упор спросил:
– Вы император Александр II?
– Конечно! – ответил Давид Григорьевич, не моргнув и глазом.
– Тогда мы сейчас будем вас кончать, – мрачно сказал Утесов.
– Мне интересно – чем? – иронично поинтересовался Гутман.
– Бомбой! – крикнул Утесов. – Бах! – и кинул ему под ноги сверток, который был у него в руках, – мокрую концертную рубаху, завернутую в газету. Ни на секунду не задумываясь, Гутман, как был в сером новом костюме, плюхнулся в лужу и истошно закричал:
– Православные! Царя убивают!
Ему было в это время уже за пятьдесят, но он как мальчишка любил проделки. Об этом говорят и другие случаи из театральной жизни.
Утесов, работая в театре у Гутмана, играл множество ролей. Например, в смешной антирелигиозной пьесе Марка Криницкого «У райских врат» он переиграл практически все роли: всех апостолов, ангелов, пророков и черта. Ему не достался только бог Саваоф, потому что его играл артист Николай Плинер. Это была его единственная роль, и уступать ее он никому не хотел.
Тогда Утесов с Гутманом совместно написали письмо такого содержания: «Слушай, Плинер, если ты будешь играть нашего Господа Бога Вседержителя, то знай, что через неделю ты будешь избит, а через месяц убит». Для пущего устрашающего эффекта нарисовали череп и скрещенные кости. И подписались: «Верующие». Письмо положили Плинеру в карман пальто.
Самое смешное произошло на следующий день, когда Плинер пришел в кабинет к Гутману, бросил на стол письмо и сказал:
– Читайте.
Давид Григорьевич громко прочел письмо и спросил:
– Ну и что?
– Как это что? – сказал возмущенно Плинер. – Я не собираюсь умирать.
Тут находившийся в кабинете Утесов заметил:
– Как вам не стыдно бояться каких-то жалких негодяев? Плинер посмотрел на Утесова оценивающе и предложил:
– А если вы такой храбрый, то и играйте.
Утесов, естественно, согласился, поскольку этого и добивался.
Вечерами после спектакля, когда Утесов шел домой, Плинер в отдалении следовал за ним, предвкушая зрелище свержения, а может быть, даже и распятия бога – он был уверен, что оно обязательно состоится. Но зрелище не состоялось. Вдоволь наигравшись, Утесов открыл Плинеру тайну письма и вернул ему его единственную роль обратно.
Кроме «Теревсата», в судьбе Утесова оставил неизгладимый след театр «Эрмитаж», открытый еще в 1894 году в Каретном Ряду Яковом Васильевичем Щукиным. Театр этот расположился в саду «Эрмитаж» на Божедомке, одном из самых достопримечательных и веселых мест старой Москвы. В этом саду выступали русские и цыганские хоры, духовые оркестры, цирковые труппы. Он был так знаменит, что едва ли не все гости Москвы, даже зарубежные, считали нужным его посетить. В построенном на территории сада Зимнем театре в 1898 году был показан первый спектакль МХАТа «Царь Федор Иоаннович», поставленный Станиславским и Немировичем-Данченко.
В 1921 году Утесов гастролировал на одной из открытых эстрад сада «Эрмитаж». Наученный неудачей в Театре миниатюр Струйского, он уже понимал, что москвичам нужно показать либо что-то совсем новое, либо старое, но хорошо забытое. Он пошел вторым путем – решил сыграть свою давнюю сценку про одесского газетчика, осовременив ее: показать сцены современной жизни Москвы глазами газетчика. Когда-то мальчишки-газетчики были неотъемлемой частью московских улиц и площадей. В пору отсутствия не только телевидения, но и радио они были глашатаями всех новостей и сенсаций. Нередко им приходилось и привирать – что поделаешь, такая профессия! Но покупатели газет прощали это и относились к ним с пониманием и любовью. Нежно относился к газетчикам и Утесов. Позже он вспоминал: «Какое это было представление, какой театр на улице!» Еще в Одессе Утесов мечтал перенести этот театр на эстраду. Москва дала возможность это сделать.
«Мне подумалось, что мой «одесский газетчик» оказался бы сейчас очень кстати, – вспоминал Леонид Осипович. – Теперь, наверно, уже осталось мало людей, видевших газетчика своими глазами. Не того, что сидит в стеклянной коробочке и ждет, когда к нему выстроится очередь за «Вечоркой». А того паренька, что бежит по улицам с пачкой газет, на ходу выкрикивая ошеломляющие новости. Он был необходимейшей частью жизни горожан и достопримечательностью для приезжих. Одесситы, любящие, когда дело ведется с фантазией и азартом, относились к газетчику покровительственно, снисходительно, но в то же время гордились им, ибо это было настоящее дитя Одессы, нечто вроде парижского гамена. Наш газетчик соединял в себе все особенности гамена одесского, взращенного в порту, где у причала швартуются и откуда уплывают пароходы из разных стран, увозя с собой свои звучные и непонятные названия, где на каждом шагу бывалые морские волки, иностранные моряки со своими необычными манерами и привычками. Ими надо и в меру восхищаться и себя не уронить, а для этого соленая шутка, жаргонные словечки, небрежная манера лучше всего – так вот и складывался своеобразный облик мальчишек одесской улицы». Утесов точно описал типаж продавца газет, от которого требовалась расторопность, сообразительность, умение заинтересовать, заманить покупателя. Этим качествам одесских мальчишек учить не надо было. Газетчик отлично чувствовал и психологию одесской толпы, и особенности своей профессии. Поэтому он всегда куда-то ужасно торопился. Он останавливался на миг, чтобы схватить монетку и кинуть газету с видом крайнего нетерпения. И вы тоже начинали невольно торопиться – грешно задерживать человека, которого ждут миллионы людей. Все, конечно, понимали, что спешить ему некуда и никакие миллионы его не ждут, но охотно поддерживали игру. Так он и мчался по улицам, размахивая газетой, неистово и нарочито неразборчиво крича – так можно кричать только тогда, когда в мире случается что-то невероятное. Вы невольно прислушивались, стараясь схватить то ли фамилию политического деятеля, совершившего подвиг или предательство, то ли название корабля, который, может быть, сейчас, сию минуту, тонет или, наоборот, уже спасен. И так как газетчик часто кричал о том, о чем в газете не было и в помине, ему чаще всего не верили, но газету покупали, движимые обычной человеческой слабостью и надеждой: а вдруг именно сегодня-то он и не врет. Ну а если и опять соврал – невелика беда. Но какое представление! Какой театр!
Утесов сделал номер, который у одесситов имел шумный успех. Утесовский молодой газетчик был так нетерпелив и так сам наслаждался этим вечно меняющимся миром, переполненным новостями и событиями, что невольно начинал пританцовывать и распевать свои новости – так органично в номер входили куплеты. В них рассказывалось как о городских событиях, о которых в данный момент судачили на всех улицах, так и о мировых катаклизмах, волновавших человечество.Когда Утесов начал выступать с этим номером, имя одесского налетчика Мишки-Япончика приводило всех в трепет – и он пел про старушку, ограбленную и обесчещенную бандитами на Дерибасовской.
Достав из сумки газету, герой Утесова сообщал зрителям: «Вот последние новости из Одессы», – и пел: «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской, у восемь часов вечера разнеслася весть, что у нашей бабушки, бабушки-старушки, шестеро налетчиков отобрали честь. Оц-тоц-первертоц, бабушка здорова, оц-тоц-первертоц, кушает компот, оц-тоц-первертоц, и мечтает снова, оц-тоц-первертоц, пережить налет. Бабушка страдает, бабушка вздыхает, потеряла бабушка и покой, и сон. Двери все открыты, но не идут бандиты! Пусть придут не шестеро – хотя бы вчетвером…»
Ну а для Москвы, соответственно, были актуальны московские новости. Газетчик, выскакивавший на подмостки «Эрмитажа», был, как тумба, весь увешан и обклеен плакатами и рекламами, заголовками иностранных газет, а на его груди красовался символ вранья – огромная утка. В то время про Советскую Россию распространялось множество нелепейших небылиц. Так что темы для куплетов найти было не трудно – стоило только развернуть газету. Каждый вечер куплеты менялись, и тут уж в самом прямом смысле осуществлялся боевой лозунг эстрады: «Утром в газете – вечером в куплете».
Утесов вспоминал, что когда он приходил в «Эрмитаж», несколько авторов, в том числе и друг Николай Эрдман, уже ожидали его с готовыми куплетами. Леонид Осипович быстро вклеивал их в газету, которую обычно как рекламу держал в руках, и поэтому мог не ограничивать себя количеством «новостей», ведь их не надо было учить наизусть. Между куплетами Утесов танцевал, стараясь вложить в танец настроение куплетного сообщения.
В Москве этот номер имел оглушительный успех. Собственно, с этого номера некоторые зрители старшего поколения и помнят Утесова как артиста.