Леонид Утёсов
Шрифт:
– От кого это?
– От Бродского Исаака, от Саши Менделевича, – я знал, что он был дружен с ними.
– Спасибо. Значит, жив Сашка?
– Жив и весел, Федор Иванович.
– А что с Борисовым?
– Борис Самойлович в больнице для душевнобольных.
– А с Орленевым?
– И он там же.
– Значит, постепенно народ с ума сходит? Я почувствовал, что он задал мне вопросы о Борисове и Орленеве, зная об их болезни.
– Ну почему же, – сказал я, – вот я-то совершенно здоров.
– Не зарекайтесь…
На это я не знал, что ответить, но был с ним решительно не согласен. И он вдруг сказал:
– У меня тут на берегу халупа, заходите, поговорим. «Халупу» я увидел утром. Это была прекрасная белая вилла. Я не пошел к нему. Я боялся. Боялся разговора.
Возможно, встреча с Шаляпиным была самым ярким событием в поездке за границу. Свою любовь к Шаляпину Утесов сохранил на всю жизнь.
После поездки за границу Утесов увлекся джазом. Он говорил, что когда впервые услышал джаз, то его потрясло своеобразие этого зрелища, своеобразие его музыкальной формы. Глядя на свободную манеру поведения музыкантов, на их умение выделиться на миг из общей массы оркестра, предстать индивидуальностью, он подумал: «Вот что мне нужно сегодня. И наверно, нужно было всегда. Музыка, соединенная с театром, но не заключенная в раз и навсегда найденные формы. Свободная манера музицирования, когда каждый участник в границах целого может дать волю своей фантазии. В заученных словах, чувствах, мизансценах мне всегда было тесно. Именно в таком вот джазе, если, конечно, его трансформировать, сделать пригодным для нашей эстрады, могли бы слиться обе мои страсти – к театру и к музыке».
Вернувшись из-за рубежа, Леонид Осипович решил заняться созданием джаза, оркестра, словом – музыкального коллектива. Оркестр, созданный Утесовым, – явление уникальное по многим причинам, но главное, что он на протяжении почти пятидесяти лет хоть и изменялся в составе, но всегда был детищем одного человека, имя которому – Леонид Утесов.
Аркадий Исаакович Райкин писал об Утесове и его оркестре: «Он был как бы главой большой семьи. В ней далеко не все было идиллично, но при всей своей колоссальной требовательности Утесов относился к каждому из музыкантов с нежностью, поистине родственной. Если кто-нибудь уходил из оркестра, то это было не иначе, как изгнание. А если кто-нибудь возвращался, то это было не иначе, как возвращение блудного сына. С меньшим пафосом Утесов жить не мог».
В книге «Рядом с Утесовым» его вторая жена Антонина Сергеевна Ревельс (о ней будет сказано ниже) пишет: «Главным для Утесова всегда оставался его оркестр. И был он очень щепетилен, принимая новых музыкантов и певиц. Отбирал кандидатуры всегда тщательно и с окончательными решениями никогда не торопился».
Первый оркестр, созданный в 1929 году, назывался «джаз», иногда «джаз-банд». В конце 1920-х– начале 1930-х годов джаз вызывал у партийных функционеров особую неприязнь. Осознавая это, Леонид Осипович поставил перед собой задачу адаптировать джаз к местным условиям. «Когда я задумывал свой джаз, то был уверен, что это интересно, нужно, увлекательно, что новизна понравится, завоюет сердца, у меня и мысли не было ни о каком риске. Тем более оказался я ошарашенным в первые дни атак. Но одесситы быстро приходят в себя», – писал Утесов.
Леонид Осипович видел пути воплощения своих идей и придумал термин «театрализованный оркестр». Не джаз, а именно оркестр. Утесов знал, что такого оркестра в России до сих пор не было, что все новое в искусстве пробивает себе дорогу с большим трудом. Он понимал, что это будет непросто, но отважно взялся за дело. Для осуществления этой идеи ему были нужны единомышленники, но не просто музыканты, наделенные талантом, а соратники, которые бы поверили в необходимость и возможность джаза именно в этой стране.
С Утесовым согласился работать замечательный трубач из Ленинградской филармонии – Яков Скоморовский. Это была большая удача, потому что у него были обширные связи в музыкальной среде, и он помог Леониду Осиповичу отыскать нужных людей. В джаз к Утесову из бывшего Михайловского театра пришли тромбонист Иосиф Гершкович и контрабасист Николай Игнатьев, из театра сатиры – Яков Ханин и Зиновий Фрадкин, из Мариинского –
Оркестр, не считая дирижера, состоял из десяти человек: три саксофона, две трубы, тромбон, рояль, контрабас, ударная группа и банджо. Именно таким и был обычный состав западного джаз-банда.
Утесов не скрывал от своих товарищей трудностей – ни творческих, ни организационных. Тогда ведь не было еще студий, где можно было бы готовить новый репертуар. Артисты все делали на свой страх и риск, в свободное от основной работы время. Но все были полны решимости и приступили к работе.
Утесов требовал, чтобы музыканты были хоть немного актерами, могли, если надо, сказать несколько слов, немного спеть, подыграть публике. Он писал: «Никогда не забуду, как милый, добрый Ося Гершкович ни за что не хотел опуститься на одно колено и объясниться в любви… даже не своим голосом, голосом тромбона. Как он протестовал, как сопротивлялся, даже сердился, говоря, что не для этого кончал консерваторию, что это унижает его творческое достоинство, наконец, просто позорит его. Мы спорили, я произносил речи о театре, о выразительности на сцене, о новом жанре. Он уступил… Но я тоже помню, как после первого представления, на котором этот трюк имел огромный успех, Ося стал вымаливать у меня роли с таким жаром, что в конце концов был создан образ веселого тромбониста, который ну просто не может спокойно усидеть на месте, когда звучит музыка. Он пританцовывал, он кивал или покачивался в такт, одним словом, жил музыкой. Публика его очень любила и называла «Веселый Ося».
Первые шесть произведений новая команда репетировала семь месяцев, но не выступала. Кто-то терял веру в успех этого дела и уходил. Приходили новые союзники. А 8 марта 1929 года утесовский оркестр впервые вышел на публику на сцене Малого оперного театра в концерте, посвященном Международному женскому дню. Открылся занавес, и на сцене – музыканты не музыканты – оживленная компания мужчин, одетых в светлые брюки и джемперы, готовых повеселиться и приглашавших к веселью публику. Зазвучал быстрый, бравурный, необычно оркестрованный фокстрот. Лунно-голубой луч прожектора вел зрителей по живописной и незнакомой музыкальной дороге. Он останавливался то на солирующем исполнителе, то на группе саксофонистов, силой света, окраской сочетаясь с игрой оркестра, дополняя слуховое восприятие зрительным, как бы подсказывая, где происходит самое главное и интересное, на чем сосредоточить внимание. А дирижер не только корректировал звучание оркестра, не только подсказывал поведение каждому музыканту-артисту и всему ансамблю в целом, а своим довольно эксцентричным поведением дополнял язык музыки языком театра, зрительно выражал рисунок мелодии, ее настроение. Он словно не мог скрыть своих переживаний, вызванных музыкой и общением с этими людьми, он не только не сдерживал своих чувств, а наоборот, смело и доверчиво их обнаруживал, не сомневаясь, что он в кругу друзей и его поймут.
Утесов вспоминал, что когда номер закончился, плотная ткань тишины зала словно с треском прорвалась, и сила звуковой волны была так велика, что его отбросило назад. Несколько секунд, ничего не понимая, он растерянно смотрел в зал. И вдруг в этот миг пришло осознание того, что это победа: «Мне захотелось петь, танцевать, дирижировать. Все это я и должен был делать по программе – я пел, танцевал, дирижировал, но, кажется, никогда еще так щедро не отдавал публике всего себя. Я знал успех, но именно в этот вечер я понял, что схватил «Бога за бороду». Я понял, что ворота на новую дорогу для меня широко распахнулись. Я понял, что с этой дороги я никогда не сойду. Аплодисменты обрушивались на нас после каждого номера. И этот день стал днем нашего триумфа».