Леонид

Проханов Александр

– Александр Трофимович, вы? Что случилось?

– Шли на посадку! Смерч! Как бритвой! Капал металл! – Верхотурцев хотел приподняться, но бессильно упал.

– Не сейчас, не сейчас, Александр Трофимович, – остановил его замначальника штаба. – Несите его в вертолет!

– А что с самолетом?

– Упал на мели у берега. Все погибли. Только вы в рубашке родились!

Солдаты на носилках понесли его в вертолет. Их провожала ватага детей, бежали собаки. У вертолета стоял знакомый бородач в белых одеждах. Теребил камушки четок.

Вертолет взлетел, и скоро

Верхотурцев оказался на базе, в госпитале. Военврач с бородкой, похожий на чеховского героя, осторожно ощупывал его суставы, спрашивал:

– А здесь? А здесь?

Появился контрразведчик, присел в головах на стул:

– Вы уверены, что на борту не было взрыва?

– Только слабый толчок. После чего фюзеляж стал разваливаться.

– Не было осколков, взрывной волны?

– Было ощущение, что по обшивке вели автогеном. Я видел огонек и капли металла.

– Не заметили на море вспышку? След ракеты?

– Ничего. Только смерч, в котором вспыхивали молнии.

– Может, в самолет попала шаровая молния, вылетевшая из смерча?

– Возможно. Но я не заметил.

– Как вы, падая с высоты трех тысяч метров, остались живы?

– Чья-то рука спасла. Может быть, Божья.

Контрразведчик ушел, задумчивый, писать донесение, в котором отсутствовала версия «Божьей руки».

Глава шестая

Подполковник Александр Трофимович Верхотурцев лежал под капельницей, в одиночной палате. Слышал, как начинают дребезжать стекла, когда взлетают самолеты и уходят на бомбежку. Возвращаются на базу, чтобы забрать груз бомб и ракет и снова уйти на удар. По звуку он определял тип самолетов, а значит, и цели, к которым они летели. Бомбардировщики, обрабатывающие городские кварталы. Штурмовики, пикирующие на укрепрайоны. Истребители, уничтожающие колонны и одиночные цели в пустыне. Тихоходные самолеты дальней разведки с грибами радаров. Транспорты, доставляющие на базу летчиков из России.

Он слушал металлические голоса самолетов, и глаза его были полны слез.

Он испытывал жалость ко всему, о чем думал, ко всем, кто являлся в его памяти.

Ему было жаль начальника разведки, нелепо повисшего над столом. Распиленного самолета, который вращал винтами и летел погибать. Было жаль карты в салоне, где синей струйкой извивался Евфрат, и поселки на правом берегу, по которым будет нанесен удар. Было жаль растений с водянистыми стеблями, которые были усыпаны сердечками, и те взрывались в руках, сворачиваясь в забавные узелки. Вызывал жалость дощатый забор вокруг детского дома, и трава, из которой звенел кузнечик. Он любил его слушать, но ни разу не видел стрекочущее тельце. Было жаль учительницу, у которой был приспущен чулок. Было жаль лодку с глазами, и заснувших на днище рыб. И бородатого араба в белых одеждах, который теребил разноцветные четки.

Александр Трофимович вспомнил молодого сирийского солдата, с которым уселись в разболтанную боевую машину, и та, с диким грохотом, мчалась в руинах, где засел гранатометчик. И когда пролетели опасный участок и вышли из машины,

он заметил на шее солдата православный алюминиевый крестик. Они поменялись крестами. Верхотурцев надел на солдата свой серебряный крест, а себе взял простой, алюминиевый. Они расстались, чтобы никогда не встретится. И теперь, с туманными от слез глазами, Александр Трофимович молился о сирийском солдате.

Он вспомнил, как наводил самолеты на укрепрайон под Алеппо. Лежал на вершине холма, рассматривал в бинокль перемещение танков, грузовики с пехотой. Ждал прибытие авиации. По сухой земле текла струйка муравьев. Каждый нес на спине капельку черного солнца. Муравьи не замечали его, не замечали рацию, автомат, близкую долину с тягачами, которые тащили артиллерию, и скоро полетят штурмовики, превратят укрепрайон в клубы горчичного дыма, и он перестанет повторять по рации:

– Я – «Сапсан»! Я – «Сапсан»! Вижу шесть коробок и полсотни карандашей! Прием!

Теперь, в палате ему было жаль муравьев в их неведении, в их целенаправленном слепом стремлении, переносивших на глянцевитых спинках капельки черного солнца.

Снова появился врач с маленькой, как котлетка, бородкой. Заметил слезы на щеках Верхотурцева:

– Что-нибудь болит?

– Мы все заблуждаемся, доктор. Там, у забора жил кузнечик. Так чудесно стрекотал. Не знаю, есть ли он там теперь? – ответил Верхотурцев, боясь разрыдаться.

– Ничего, подполковник. Вы перенесли стресс. Иногда потрясения такого рода меняют генетический код человека. Но это вас не касается. Полетите в Москву. Пройдете обследование, отдохнете. Сосны, черника, кувшинки в озере. И вернетесь в строй.

– Доктор, у лодок такие большие глаза! Как у оленей!

– Ничего, ничего. Дайте я вас послушаю.

Доктор ушел. Верхотурцев остался один. За окном взлетали и удалялись, пара за парой, штурмовики.

Он прислушивался к своему всхлипывающему дыханию. Плод, который жил под сердцем, не исчез, а утратил округлость, ушел из-под сердца и распространился по всему телу, как другая, поселившаяся в нем жизнь.

Эта жизнь была не его. Наделила иной, не принадлежащей ему памятью, иными чувствами, которые он прежде не испытывал.

Он шел по ночной степи, по мелкому снегу. Рядом, почти невидимая, двигалась цепь пехоты. Время от времени раздавался взрыв, мерцала вспышка. Кто-то из пехотинцев падал, подорвавшись на мине. Штрафной батальон наступал на хутор Бабурки. Верхотурцев никогда не слышал об этом хуторе, никогда не шел по снегу в цепи штрафников. Но рука чувствовала холодное цевье винтовки, взрывы вспыхивали в ночной степи, как красные глазницы.

Верхотурцев начинал декламировать стихи, которых прежде не слышал, не знал имена поэтов, их сочинивших. Они появлялись, как сновидения. Там были строки: «Я угрюмый и упрямый зодчий храма, возводимого во тьме». «Синей, чем оперенье селезня, вставал над Камою рассвет». «Бесследно все, и так легко не быть». «Уже второй, должно быть, ты легла». Стихотворения струились, перетекали одно в другое, и ему казалось, что ручьи сливаются в огромное озеро.